императора-бога. Она не разбрасывала ключи к своей жизни где попало. Большевики считали, что души людей — их законная территория, общественная собственность, которой можно управлять, которую можно исследовать, анатомировать. Для них частные мысли были не менее подозрительны, чем частные капиталы: индивидуализм, буржуазность, склонность к инакомыслию и реакции. Но Зоя не была большевичкой. Она всего лишь вышла замуж за одного из них.
Корнелиус велел сосредоточиться на том, что связано с Фудзитой; на двадцатых годах, десятилетии, когда Зоя то и дело возвращалась в Париж, десятилетии, которое дало жизнь картинам на золоте. Это разумно со всех точек зрения, не только с коммерческой. Парижский период увенчался единственным автопортретом Зои, если это, конечно, автопортрет — чего нельзя было понять без некоего тайного знания, не присутствовав при создании картины. Вот только никто не был допущен так близко.
Он начал читать, стоя на коленях у печи, танцующие языки пламени просвечивали сквозь бумагу. Он откинул крышку бюро и перебрался туда. Ему необходима система и место для ее разработки. Система позволит раскрыть схемы, а схемы — художника. Он узнает, что Зоя боялась доверить миру. Он будет первым.
В первой коробке он обнаружил послания, написанные по-русски, сдержанно-элегантным почерком. Они были от матери Зои: в основном из Москвы в Стокгольм, часть — из Крыма в Москву. Некоторые были отправлены за несколько месяцев до того, как Зоя уехала из России. Главным образом они касались денег: мать рассказывала о том, что ей пришлось продать, чтобы выжить, и о том, как все в России дорожает день ото дня.
Он еще раз сходил в котельную и приволок охапку дров. Аккуратно сложив поленья в углу, отправился за следующей порцией. Чтобы освободить место для работы, он снял чехол с первого попавшегося стола, разложил на нем письма и придвинул к бюро. Он выстроил коробки перед собой, чтобы удобнее было работать. Включил ноутбук в розетку для верхнего света и создал новый файл в «Экселе», программе для обработки электронных таблиц, которой не пользовался с тех пор, как перестал торговать.
Потом принялся расхаживать по дому и шуметь как можно громче: хлопал дверьми, топал по лестнице, жалея, что не может врубить музыку. Эллиот хотел бы наполнить дом звуками.
Он взял оставшиеся фотографии и разложил на столе.
Зоя, преображенная движением и солнечным светом, стояла у мольберта, рядом с мужчиной, который держал кинокамеру. «Кристоффер и Зоя за работой». На ней была блуза с закатанными рукавами, из верхнего кармана которой торчало что-то вроде ножа с маленьким тусклым лезвием, похожим на клык. Ладони и одна рука по локоть были вымазаны темной краской. Ее можно было бы принять за мясника, застигнутого в процессе разделки туши, если бы не отсутствие оной. Друзья застали художницу врасплох, возможно, надеясь выведать секреты мастерства, открывшиеся ей в Париже и Флоренции.
Уже тогда люди чувствовали, что она что-то скрывает. Зоя была русской аристократкой до мозга костей: холодная, замкнутая, эгоцентричная, даже публику свою она держала на расстоянии. Она шла против всех течений своего времени, культурных и политических. Анахронизм девятнадцати лет отроду.
Он вглядывался в ее лицо. В его размытости было что-то сюрреалистичное, словно она не принадлежала полностью тому времени и пространству. Дух в пути.
Почти на всех остальных снимках были мужчины: молодые мужчины, красивые мужчины, позирующие в студиях или сфотографированные на открытом воздухе, на улицах, в кафе, на палубах кораблей. С идеальной кожей и блестящими сосредоточенными глазами. На обороте некоторых отпечатков были штампы с названиями фотостудий. На многих чернилами была нацарапана дата. А вот имена оказались только на двух: Ален, примерно двадцать один год, оливкового оттенка кожа и угрюмые левантийские черты лица. И Ян — постарше, явно замученный жизнью. Он стоял у придорожного кафе, сунув руки в карманы плохо сидящего костюма, и неуверенно улыбался в камеру. Фотографий женщин почти не было.
Он прислонил фотографии к задней стенке бюро: Зоя посредине, в окружении своих мужчин.
Второй раз Зоя вышла замуж в восемнадцать лет. Ее первым мужем был Юрий, студент-юрист, но этот московский брак продлился всего пару лет. Карл Чильбум, коммунист и агитатор, был следующим. Однако из писем явствовало, что у нее были и любовники.
Русский поэт Сандро посылал ей стихи с Кавказа. Английский сценарист Джек Ортон писал ревнивые письма со съемок в Лондоне и Стокгольме. Художник по имени Оскар — возможно, Оскар Бьорк, чей портрет Зои висит в Национальном музее, — просил Зою выслать свои фотографии в обнаженном виде. Еще был русский эмигрант Коля, подвизавшийся в ресторанном деле. Он писал ей, как мечтает вместе сбежать куда-нибудь, где их никто не сможет найти.
Были и другие. Трудно уследить за всеми, еще труднее — отличить одного от другого. Письма лежали вперемешку. Иногда их сопровождали только инициалы, иногда — неразборчиво нацарапанные подписи. Клички и ласковые прозвища еще больше усложняли дело. Черновики Зоя хранила без имен или дат. Эллиот начал составлять списки, которые затем превратились в учетные карточки с датами и деталями.
В Биаррице художница закрутила роман с безымянным южноамериканцем, которого родители отослали в Европу, узнав о скандальной связи с замужней женщиной. Ален оказался студентом- гуманитарием, Зоя встретила его в Париже. Ян — немецким архитектором по фамилии Рутенберг, некогда работавшим в «Баухаусе» вместе с Людвигом Мис ван дер Роэ. Скульптор Стиг Блумберг влюбился в Зою еще до ее первой выставки. Ну и Андрей Буров, советский архитектор, писавший назойливые ревнивые письма все это время.
Эллиот читал и просматривал. Сравнивал почерки и даты. Он начал вести учет писем на компьютере. В комнате наконец стало тепло. Прогревающиеся балки трещали и щелкали. Дом оживал.
Ревность и преданность. Надежды на воссоединение. Измена. Вина. Любовники Зои прозревали и никогда уже не видели мир таким, как прежде. Она что-то пробуждала в них, что-то, что не могло стереть ни время, ни расстояние. Говорили, что Карл Чильбум лишь раз видел Зою до того, как ее арестовали, когда она работала переводчиком на съезде Коминтерна. Когда они встретились во второй раз, почти через год, то были уже помолвлены. Даже Юрий, мальчик-студент, которого она бросила ради Карла, многие годы продолжал писать ей с немецких курортов и государственной службы в Средней Азии.
Зоя очаровывала мужчин. Она входила в их жизни, и все менялось. В ее характере, в ее сложности было что-то, без чего они не могли жить. Ее любовь обладала преображающей силой. Она раскрашивала мир в яркие цвета. Не оставляла ни малейшего шанса торжественным клятвам, данным перед Богом и законом.
Вот повод хранить письма втайне и повод уничтожить их: пусть у Зои не было детей, она продолжила себя в письмах — истории не любви, но предательства.
Как это понравится Корнелиусу и его русским клиентам: Зоя Корвин-Круковская, хранительница славянской культуры и профессиональная прелюбодейка? Не очень-то вяжется со знаменем Святой Руси, а?
Письма Андрея Бурова лежали отдельно. Они были перевязаны ленточкой и спрятаны в коричневый конверт.
Совсем другая схема. Переписка началась, когда Зоя еще жила в России, и оборвалась на том же месте, что и весь архив. Месяцы, даже годы проходили в тишине, а потом снова летели письма, страсть не ослабевала, но даже ярче разгоралась от сознания того, что время уже упущено. Когда Зоя вышла за Карла, письма Андрея стали язвительными и хвастливыми. Они были совершенно исступленными, в то время как Зоя, по-видимому, оставалась холодна.
Было и еще одно отличие: в этой связке лежали письма, которые она посылала ему, — не черновики или копии, но оригиналы. Каким-то образом они вернулись к ней.
Андрей был не просто архитектором. Его таланты простирались и в направлении театра и кинематографа. В начале 20-х он стал протеже Всеволода Мейерхольда, главы театрального отдела Наркомата просвещения. Эллиот слышал о Мейерхольде. Этот культурный идеолог послереволюционных лет исповедовал символизм и верил в идеальную силу машин. В 1917 году он поддержал красных, когда те национализировали театры, и с их помощью затеял собственную революцию против старых,
