натуралистических, традиций русского театра, приглашая зрителей на сцену, чтобы в буквальном смысле слова выйти за рамки привычного искусства.
Мейерхольд утверждал, что актеры не должны искать в себе черты своих персонажей, как учил Станиславский. Этот подход, говорил он, — сентиментальная чушь. Актеры должны дружно отказаться от самовыражения в пользу стандартизованного словаря движений, подобно гимнастам или работникам конвейера. Мейерхольд поддерживал большевистскую одержимость механизмами и промышленным производством.
Андрей влюбился в его идеи. Он с радостью принял новую эстетику и сопутствующую ей идеологию. Похоже, комиссары его ценили. Андрея осыпали наградами и посылали в составе делегаций в Европу и США. Он разделял их презрение к старым методам и стремление создать мир, в котором человек и машина сольются в единое гармоничное целое. Старые методы были эгоистичны, сентиментальны и непритязательны. Будущее же станет единым героическим порывом, механизированным, рациональным, хромированным. Способным уничтожить все беды человечества своей абсолютной эффективностью.
Зоя едва ли вписывалась в эту картину. Трудно было представить их с Андреем иначе как врагами. Если Корнелиус прав, они диаметрально расходились в своих пристрастиях, в самых главных вопросах: дворянка и большевик, одна посвятила жизнь спасению мистической России, другой поклялся разрушить ее. Но переписка их, прерывистая из-за времени и расстояния, была полна любви.
13 февраля 1928 г.
Андрей, дорогой,
сегодня у меня именины и, разумеется, тут их не празднуют. Так что твое письмо, которое пришло сегодня утром, стало чудесным и неожиданным подарком.
Ты спрашиваешь, что делать со временем, которое мы потеряли. Не знаю, как ты угадал, но именно это волнует меня, и больше, чем что бы то ни было. Я лежу ночью в постели, чувствую себя такой взрослой, вспоминаю минувшие шесть лет, и ужас и отвращение переполняют меня. И это не мимолетное ощущение, но что-то твердое и холодное, что сидит внутри и ни на секунду не покидает меня.
Андрюша, по крайней мере я знаю, что ты прожил эти годы не зря. У тебя есть твоя работа, твои амбиции, в то время как о моей работе лучше не говорить. Я столько времени потеряла! И вся моя жизнь, все мои путешествия ничего не изменили. Когда я стою перед мольбертом, на меня нисходит это мрачное настроение, и все, чего я хочу — это спрятаться. Что до любви, то она никогда не оставляет меня в покое — точнее, ее отсутствие. Ибо я ищу ее день и ночь и вкладываю в этот поиск каждую капельку своих сил. А когда нахожу, бегу от нее или все разрушаю, и так повторяется раз за разом.
Знаю, я должна начать еще раз, с самого начала. Знаю, что должна начать новую жизнь. Потеря превратила меня в нищенку, вот почему я чувствую отвращение. Но как построить жизнь без фундамента? Андрюша, понимаешь ли ты всю горечь и боль этой исповеди? Я так слаба сердцем и духом. У меня нет больше сил сражаться с жизнью, хотя сила мне сейчас необходима более всего.
Быть может, это бесполезно. Быть может, нельзя просто повернуться спиной к потраченным впустую годам, и все попытки тщетны.
Андрей, ты говоришь, я не отвечала на твои письма, но это неправда. Я отвечала, и повторю, что когда я читаю о твоем успехе и счастье, я чувствую то же, что и ты: чувствую твою молодость, силу и радость — все то, что так необходимо мне.
Андрюша, я хочу верить, что мы никогда не отдалимся друг от друга, что мы никогда не потеряем то, что оба храним глубоко внутри, и что однажды мы сотворим из этого нечто прекрасное. И тогда наконец мы станем теми, кем должны быть, и прошлое оставит нас в покое.
Он внезапно проснулся в темноте. Где-то звенел звонок, старомодный электрический звонок, вроде того, что висел у двери родительского дома. Через мгновение он осознал, что это телефон.
Он встал, остатки сна уносились прочь — образ девушки, кричащей за зеленой филенчатой дверью. Сердце его колотилось.
Печь погасла, остались лишь красные тлеющие угольки. В комнате снова было холодно. Он щелкнул по клавиатуре, и ноутбук ожил. Света от экрана ему хватило, чтобы добраться до двери.
Спотыкаясь, в поисках аппарата он добрался до лестничной площадки. Это доктор Линдквист, предположил Эллиот, хочет узнать, почему он так припозднился, хотя странно, что он не позвонил на мобильный.
Он нашел выключатель. Желтый свет залил лестничный колодец. Эллиот поспешил вниз, в прихожую, думая, что телефон там, но он ошибался.
Телефон продолжал верещать, длинные гудки перемежались еще более длинными паузами. Он проверил кухню, затем гостиную. Зоя провела звонки на каждый этаж. Казалось, весь дом содрогается.
Старый аппарат обнаружился на буфете, под чехлом от пыли, модель шестидесятых годов с прозрачными пластмассовыми кнопками.
— Алло?
В трубке мертвая тишина. Он ткнул одну кнопку, потом другую.
— Доктор Линдквист? Алло?
Слишком поздно. Звонивший повесил трубку. Эллиот нажал на рычаг и услышал длинный гудок.
Он взглянул на часы: девять вечера. Звонить Терезе уже поздно.
Эллиот глубоко вздохнул. Наверное, хотели предложить новые окна — или из телефонной компании по поводу неоплаченных счетов. Он поднялся по лестнице, слушая тишину, звук своих шагов по половицам, ветер, цепляющийся за углы дома. Потянуло сквозняком — должно быть, где-то распахнулось окно или дверь.
Он вернулся в гостиную и выдернул компьютер из розетки. Он замерз и проголодался, а доктор Линдквист ждет ключ.
Он вкрутил лампочку на место, и только слезая со стула, заметил, что произошло. Внутри у него все оборвалось.
На столе царил хаос. Две коробки были опрокинуты, содержимое их разбросано в беспорядке. Письма, прочитанные и непрочитанные, устилали пол.
С минуту он стоял и слушал, как угольки шипят в печи, в шею тянуло холодом.
— Кто
Он сказал это, просто чтобы услышать свой голос.
С присвистом распахнулось окно. Бумаги взметнулись из-под ног Эллиота. Окно снова захлопнулось с ужасным грохотом.
Эллиот едва не рассмеялся. Со щеколдой неладно, вот и все. Он присмотрелся: ну разумеется, висит на честном слове. Не хватает одного шурупа.
Несколько листков тонкой голубой бумаги зацепились за косяк. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел судорожные, неровные карандашные буквы с петлями и завитушками. Русские. Почти неразборчивые.
Письмо от Юрия, студента-юриста, за которого Зоя вышла в шестнадцать лет и с которым развелась через два года. Ошибка юности.
Апрель, 1924-й. Через три года после развода, за пять лет до парижского автопортрета. Это письмо попадалось ему, но он отложил его, не читая.
…милая Зоя, ты рассказывала, как мои письма влияют на твою жизнь. Поверь, с тех пор как я получил первое твое письмо и смог на него ответить, моя жизнь тоже полностью переменилась. Каждая фраза дарила мне кусочек тебя, и, как ребенок, я перечитывал его снова и снова, смакуя, упиваясь каждым словом. А ты и сама знаешь, сколь не свойственны мне глубокие переживания. Ты говоришь, я должен быть сильнее и тверже. И ты права. Я слаб — из-за тебя. Ты моя слабость.
Чего бы мужчины ни хотели в жизни, куда бы ни шли, они всегда стремятся к женщине, реальной или воображаемой, призрачной или во плоти. Эти два года невзгод, самоотречения и тяжелого труда я тоже видел перед собой лик женщины. Но до сих пор я боялся признаться себе, кто эта женщина.
