Зоино золото

Он выключил телевизор и прислушался к тишине. Интересно, есть ли в отеле другие постояльцы? Он открыл бумажник и вытащил снимки, которые хранил под водительскими правами: фотография Терезы, сделанная больше года назад, сейчас личико у нее уже не такое круглое; фотография матери, старый снимок на паспорт, который он нашел в вещах отца.

Он попытался дозвониться до приемных родителей. Он хотел сказать Терезе, что скоро приедет и заберет ее. И все станет по-прежнему — почти все. Он гадал, скучает ли дочь по нему.

Занято.

Еще одна фотография лежала в кармане пиджака. Он забрал ее из того дома: Зоя в студии, куда вторглись ее друзья с кинокамерой наперевес. Он думал, что Зоя улыбается, но нечеткость снимка поколебала его уверенность. Дух в пути — как на викторианских фотографиях, якобы запечатлевших души преставившихся в миг, когда они покидают тела. Такое же ощущение посещало его, когда он просвечивал портреты рентгеновскими лучами, чтобы рассмотреть подмалевок или предательские ошибки, позднее замазанные, — так называемые pentimenti, что буквально означает «поступки, в которых раскаиваются». Иногда можно было найти совсем другую картину: лицо за изображенным лицом, две личности в одном и том же пространстве. Ощущение сдвига, чего-то отвратительного, нездорового.

Он прислонил фотографию к телефону и разделся.

Раскаяние.

Он забрался под одеяло, закрыл глаза и увидел каракули Юрия на алом, как кровь, листе.

…до сих пор меня преследует память о том, что я сделал в России.

Что такого он сделал? За что Зоя должна была его простить?

Он моргнул, проснувшись, но усталость прижимала его к подушке, тянула вниз, словно гиря.

Он не хотел думать о Юрии. Юрий не имел отношения ни к Парижу, ни к искусству. Он не имел отношения к картинам на золоте.

Волчий клык

12

Москва, март 1919 г.

Иногда ее мать подрабатывала секретарем в банке. У дальнего родственника были связи в Наркомате финансов. Ей платили продовольственными карточками, но еды все равно не хватало. Чтобы выжить, они продавали на улице свою одежду и украшения. А иногда присоединялись к трудовым бригадам, перекапывающим Красную площадь за миску жидкого супа и кусок хлеба, такого черствого, что можно было зубы сломать. Выживание стало единственной целью каждого часа бодрствования. Даже надежду медленно выдавливали из их жизни. Мать Зои больше не говорила о царе — даже шепотом: о том, как он вернется в один прекрасный день и наведет порядок. Царя расстреляли, как и всю его семью, о чем радостно возвестили государственные газеты.

Походы в галереи были для Зои как глоток свежего воздуха.

Охоту затеял граф Орлов. Предполагалось, что это секрет, но Зоя не смогла удержаться. Когда Андрей спросил ее, из-за чего она так взволнована, она рассказала ему обо всем: об охотничьем домике на Воробьевых горах, о припасах, хранящихся там наряду с винтовками и патронами, даже о лошади и экипаже, которые удалось раздобыть, договорившись с другом из Моссовета.

Она еще говорила, когда он взял ее за руку.

— Зоя, ты не должна ехать. Держись подальше от этих людей. Я настаиваю.

Они стояли за воротами особняка Морозова. Андрей прослышал, что там выставлены новые картины, но музей оказался закрыт.

— О чем ты говоришь? Это мои друзья. Ну разумеется, я…

Он крепче сжал Зоину руку.

— Потише, ладно?

В дверях сторожки появился часовой, застегивая шинель. Он пристально смотрел им вслед. Андрей так спешил, что Зоя не шла, а почти скользила по льду.

— Отпусти меня.

Она выдернула руку и пошла вперед, отказываясь смотреть на него, желая наказать его за то, что обращался с ней как с ребенком.

Вскоре уже он едва поспевал за ней, тяжело дыша. Недавно Андрей обзавелся маленькими усиками и высокой меховой шапкой, которую сдвигал на затылок, очевидно полагая это ухарским — на деле же его уши торчали даже больше, чем обычно, приобретая на морозе оттенок сырого мяса.

— Я серьезно, Зоя. Ты не должна путаться с такими людьми. Они тебя… они тебя не стоят.

Она смотрела на его вытянутое худое лицо, пытаясь понять, откуда взялась такая враждебность.

— Ты их даже не знаешь.

— Я знаю достаточно. Знаю их породу: легкомысленные, безответственные… паразиты!

Зоя отвернулась и поспешила через улицу, лед на грязных лужах трещал под ее ногами. Граф Орлов, юная графиня Мария и ее кружок — по правде говоря, она восхищалась их легкомыслием, восхищалась их духом, мужеством, необходимым, чтобы быть легкомысленными в такие времена. Они происходили из хороших семей и черта с два стали бы скрывать это. Их целью было веселиться, нестись, насколько это возможно, с шиком сквозь мрачные дни, высоко задрав подбородки. Балов больше не давали, не стало клубов и теннисных турниров, и выходных на даче. Зато любое воссоздание старой жизни, самое пустяковое, становилось вызовом, победой. Зоя познакомилась с ними недавно, но они приняли ее как родную. Они выгодно отличались от беспокойного общества художников и поэтов, которому ее представил Андрей Буров — для этих мужчин искусство было тесно переплетено с политикой, оно требовало разговоров и споров прежде действий.

Вот почему она не навещала Андрея уже больше месяца. Она устала выслушивать его взгляды на искусство, устала от того, что он впутывает каждую работу, каждого художника в свои бесконечные лекции по символизму, футуризму, имажинизму. Теперь она ходила в галереи без него, только так она могла остаться наедине с картинами. Она обнаружила, что в одиночестве может больше, чем просто смотреть. Может шагнуть сквозь раму, встать на место художника. Может взглянуть на мир чужими глазами, столь глубоко ощутить красоту и печаль, что слезы наворачиваются на глаза.

Ее новые друзья художниками не были, но, как и искусство, они помогали ей вновь почувствовать себя живой.

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Я знаю куда больше, чем ты думаешь, Зоя. Партия под угрозой, и руководство очень четко… — стараясь поспеть за ней, он потерял равновесие и ухватился за уличный фонарь, — …четко обозначило свою позицию: кто не с нами, тот… — он понизил голос почти до шепота, — …против нас.

Он произнес эти слова — «против нас» — так, будто это самый страшный грех на свете, вроде пожирания собственных детей. Но это так похоже на него. Когда бы он ни заговаривал о революции, его способность к объективной критике — а язык у Андрея был острый — куда-то испарялась. Он превращался в лепечущего фанатика, неспособного на самостоятельное мышление. Зою всегда тянуло подшутить над ним.

— Признайся: ты просто ревнуешь, потому что…