Зоино золото

теперь же решили, что «Китайская принцесса» вполне может им быть.

Эллиот нашел ее под лестницей в доме отца, втиснутую между парой источенных червями шезлонгов. Когда он коснулся дерева, на пальцах остался слой пыли, густой, как краска. Он вытащил ее в узкий коридор, увидел маленькую радугу мерцающего золота и только тогда со смутным трепетом осознал, на что смотрит.

Пыль и заброшенность не поразили его. Удивительнее всего то, что он вообще обнаружил ее в доме. Он всегда считал, что отец уничтожил картину четверть века назад или по крайней мере продал. Как странно было узнать, что он хранил ее, на самом деле, жил с нею все эти годы. Каждую ночь, взбираясь по ступенькам в свою одинокую спальню, он, должно быть, думал о том, как она лежит здесь и смотрит на него своими темными презрительными глазами, напоминая обо всем, что он потерял: жену, сына, рассудок. Предвестница краха.

Это единственная ценная вещь, которую Эллиот забрал из дома в тот день — фактически уклоняясь от налогов, поскольку до утверждения завещания оставались месяцы. (Все предстояло оценить, чтобы подсчитать размер налога на наследство, вплоть до занавесок и кухонной мебели, и только потом он получит право распоряжаться имуществом.) Эллиот обернул картину газетой и положил на заднее сиденье машины. Тогда у него не было ощущения, будто он совершает преступление или делает первый шаг в темноту.

Неделю или около того картина провела в гараже. Потом он перенес ее в кабинет, а затем — в кладовую своей галереи на Вестборн-Гроув. Он не собирался продавать ее. Просто не хотел показывать жене, Наде, и рассказывать всю историю. У него было предчувствие, что она не поймет. Надя не из тех, кого интересует прошлое. «Мертвые не кусаются», — любила повторять она. Эту старинную чешскую поговорку его жена привезла со своей родины.

Он никогда не говорил ей, что она не права.

Первые несколько недель он ничего не делал. Он не знал, что делать. Картина не была занесена в каталоги галереи, так что смысла выставлять ее не было. Он даже не застраховал ее. Официально картины просто не существовало.

Но однажды, без особой на то причины, он решил почистить «Принцессу». Оказалось достаточно лишь пропылесосить — ни вода, ни растворители не понадобились. Раме когда-то крепко досталось: с одной стороны она была расколота. Он отдал ее в починку, правда, не своему обычному мастеру. В день, когда картина вернулась, он впервые повесил ее — над камином в офисе. Это было единственное свободное место, не считая кладовой. А вернуть ее туда он не мог.

Кажется, она осталась им довольна: китайская принцесса вернулась на трон. В ее взгляде было какое-то снисходительное великодушие. Франческа, студентка факультета истории искусств, — она работала у него в то лето, — узнала стиль и спросила о сюжете. Кто эта китайская принцесса? Какова ее история? Эллиот не знал. Он никогда не сталкивался с работами Зои. Живые художники, даже возраста Зои, категорически не входили в сферу его интересов.

— Как по-вашему, может, это автопортрет? — спросила она. — Название такое шутливое. И вообще, разве в Китае были принцессы?

Он посмеялся над ее словами. Какая бессмыслица. Это же не перьевой набросок на бумаге — панель из массива дуба, тщательно подготовленная и покрытая двадцатичетырехкаратным золотом. В любом случае, с какой стати художнику писать самого себя в маскарадном костюме? А затем подкреплять обман лживым названием? Живописцы стараются запечатлеть истину, как и все художники, — ухватить суть. Разве не для этого нужен портрет?

Только потом он узнал, что Франческа вполне могла быть права. Сначала в газетах, а потом и в научных статьях существование уникального автопортрета начали преподносить как установленный факт. Если это правда, то один из первых шагов Зои в технику, которой она впоследствии посвятила себя, возможно самый первый, был своего рода тайной шуткой.

Интересно, смеялась ли мать над этой шуткой, когда покупала картину осенью 1970-го, за десять дней до своей смерти? Знала ли, что это Зою она несет домой?

Аэробус закладывает вираж, нырнув в высокие кучевые облака. Под ним лежит берег, но не какая-то узнаваемая линия, а просто граница между морем и сушей. Осколки камня и льда, пятна серо-голубой воды простираются до самого горизонта, не давая различить, что же, наконец, чему уступает место. Он ловит взглядом тень самолета на снегу и темных заплатках леса, чувствует его скорость.

Зоин дом. И место Зоиного упокоения. Он представляет ее тело, погребенное в мерзлой земле. Почему он давным-давно сюда не приехал, спрашивает он себя? А потом оглядывается по сторонам, подозревая, что говорил вслух.

Блондинка, стюардесса «Скандинавских авиалиний», наклоняется к нему с кофейником, сверкая зубными коронками.

— Мистер Эллиот? Еще чашечку?

Должно быть, прочитала его имя на посадочном талоне — индивидуальный подход к клиентам.

— Нет, спасибо.

Раздается приглушенный гудок, и загорается надпись «Пристегните ремни». Слегка потряхивает: самолет попал в зону турбулентности. Он никогда не любил летать. Ему трудно поверить, как верят другие, что бесчисленные проверки и техобслуживание были проведены с надлежащим усердием.

Он открывает картонную папку, лежащую на коленях. Ее прислал Корнелиус Валландер, начальник отдела искусств аукционного дома «Буковски» в Стокгольме. Внутри — вырезки из прессы, некрологи, копии каталогов с прошлых выставок, эссе русского художественного критика Саввы Лескова, впервые опубликованное в «Фигаро» в 1989-м. Это положит начало толстому глянцевому каталогу, который аукционный дом планирует выпустить к началу торгов. Задача Эллиота — привести все в законченный и привлекательный вид. Корнелиус возлагает большие надежды на faux[1] монографию. О Зоиных работах годами не писали ничего существенного, никаких воспоминаний современников. Шумиха повысит продажи, каталог разойдется по всему миру тиражом в тысяч сто экземпляров, а может, и больше. По сорок долларов за штуку — неплохой источник дополнительной прибыли для всех заинтересованных лиц. Корнелиус считает, что добраться до сути и деталей теперь, когда художница мертва и собственность ее перешла в руки адвокатов и друзей, будет проще.

Он пробегает пальцами по буквам.

Странно, что Корнелиус обратился к нему после всего, что произошло. Сейчас большинство старых деловых знакомых Эллиота держатся от него подальше, словно боятся заразиться. Он до сих пор помнит тот звонок: Корнелиус полон сезонного дружелюбия, ибо на дворе очередное Рождество, жалуется на «Проблему 2000» и истерию вокруг миллениума, сам же Эллиот делает вид, будто его радуют предстоящие десятидневные каникулы. Потом они поговорили о смерти Зои, выставлении на торги ее частной коллекции и ретроспективе, которую планирует «Буковски». Корнелиус каким-то образом заметил интерес Эллиота, узнал, что тот начал приторговывать работами Зои. Он был столь любезен, что попросил «оказать ему личную услугу» — составить каталог, как будто в «Буковски» не было младшего персонала, который прекрасно бы с этим справился. Это был единственный приятный сюрприз за все праздники, дружеская помощь, откуда не ждали, может быть, даже первый шаг к той жизни, что была у него когда-то.

Старый добрый Корнелиус.

Эллиот листает вырезки. Полезнее всего — статья Лескова, попытка поместить Зою в русский культурно-исторический контекст. Иностранное влияние и учеба Зои за рубежом всегда затрудняли националистический подход, но Лесков обладал пониманием российских подводных течений, которых большинство западных критиков оценить не могли, и проведенный им анализ до сих пор не знает себе равных.

Эллиот перечитывает эссе, захваченный бойким собственническим тоном автора. Русский о русской. В подобных вещах всегда содержится намек, что, мол, сытый голодного не разумеет. Что даже владения языком — а Эллиот знал русский — недостаточно, особенно когда речь идет о духовном аспекте. А что касается статьи Лескова, именно о нем речь и шла. Призвание Зои было не в том, чтобы следовать западной традиции самовыражения, говорит он. Зоя не исследовала свой внутренний пейзаж с помощью