— Хотел тебе показать, что мы уже собрали. Слухи разошлись на удивление быстро. Добыча у нас ого-го.
Эллиот предвидел это. Аукцион, назначенный на первую неделю июня, — не просто шанс купить. Это еще и шанс продать, и лучшего может не представиться долгие годы. Любой, у кого есть Корвин- Круковская, испытает соблазн выставить ее на торги.
— Сейчас все покупают акции, — сказал Корнелиус. — Я имею в виду, акции «новой экономики». Именно так коллекционеры будущего заработают свои миллионы. — Он глядел на матовые стальные двери, хмурясь своему расплывчатому отражению. — Фредерик Валь говорит, мы должны готовиться к тому, что даже живопись начнут продавать с интернет-аукционов. Мы вкладываем целое состояние в новые технологии. Скоро вместо каталогов будут трехмерные виртуальные экскурсии.
— Тогда вам не нужны будут такие люди, как я.
Двери скользнули в стороны. За ними было темно, горел только красный дежурный свет. Когда они вышли, порождая эхо шагами и голосами, Корнелиус хлопнул Эллиота по плечу.
— Нам всегда будут нужны такие люди, как ты, Маркус. Эксперты,
Эллиот прежде не бывал в этой части здания. Что-то вроде подвального этажа, недавно вырытого или перестроенного, судя по бетонным стенам и цементному полу. Раздавался мерный гул машин: генераторов, паровых котлов и множества электросистем, хранивших «Буковски» и его содержимое от огня, грабителей и климатических напастей.
Корнелиус вел его по широкому проходу, звенел ключами в кармане пиджака, говорил о запросах, поступивших из Японии, США и России. Последняя выставка в Токио каких-то пять лет назад прошла с аншлагом. Ничего удивительного, что японцы заинтересованы. Американские коллекционеры всегда держатся поблизости, особенно когда работы с королевской или имперской подоплекой — словно в монархической крови есть что-то волшебное, то, что их собственный мир безвозвратно утратил. Но кто действительно интересовал Эллиота, так это русские, новички на рынке.
— Они считают, что ее произведения — часть их истории, — сообщил Корнелиус. — И хотят все вернуть. Вообще-то грех их винить, учитывая, что они потеряли.
Этот аргумент Савва Лесков выдвинул в своей статье в «Фигаро»: теперь, когда коммунизм мертв, Россия может кануть в нигилизм суррогатной западной поп-культуры или же вновь найти себя и заново открыть то, что потеряла. Зоя стилистически и исторически прекрасно подходила для этого.
— О ком конкретно ты говоришь? Я что-то читал об Эрмитаже.
— Эрмитаж, Московский музей современного искусства и еще прорва частных коллекционеров.
Корнелиус достал ключи. Они остановились перед парой укрепленных деревянных дверей. По обе стороны из гнезд свисали электрические кабели.
— Помещение еще не совсем готово. Но я экспроприировал его для закрытых просмотров. — Он отпер замки. Чтобы открыть один хитрый на вид, латунный, пришлось повернуть штурвал. — К тому же есть у меня такое ощущение, что работы Зои лучше смотрятся в простой обстановке, как по-твоему?
Двери распахнулись на бесшумных петлях. Внутри было темно и пахло сырым цементом. По центру лежала красная ковровая дорожка.
Корнелиус сделал шаг вперед.
— Ты готов? — спросил он, протянув руку к выключателям.
Эллиот ступил на ковер, дивясь театральности происходящего и гадая, какого черта Корнелиус держит ценные картины в месте, где до сих пор идут строительные работы.
— Так сколько картин у вас уже?..
Вспыхнул свет. И он увидел это, ослепленный, ошеломленный.
— Иисусе.
Золотая улица.
По обе стороны от прохода висело восемнадцать картин, прикрепленных к высоким серым панелям. Разные сюжеты, разные стили он видел и ощущал как единое сияющее целое. Корнелиус развернул их к двери, так, чтобы все можно было увидеть одновременно.
Атака божественного света.
— Незабываемое зрелище, верно? Я всегда мечтал сделать что-то подобное. А другого шанса может и не представиться.
Он распределил их по сюжетам: впереди натюрморты, пейзажи сзади, между ними здания и фигуры людей. Все на золоте — золоте, которое, казалось, обращалось в жидкость, когда Эллиот проходил мимо.
Он видел свою тень, свой призрачный образ. И вспоминал один эпизод из детства, тех дней, когда мать еще была жива. Они путешествовали по Испании, ехали по какому-то пыльному, далекому от моря городу. Мать хотела посмотреть церковь, о которой много слышала. Он помнил, как зашел в холодное затхлое помещение и как оно расцвело перед его глазами: стена золота за алтарем — панно, иконы, кресты, фигуры — все золотое, мерцающее в свете свечей. Он помнил, как дергал мать за руку, хотел понять, что все это значит, а она стояла там неподвижно, зачарованно, безмятежно.
— Я вечность подбирал освещение, — признался Корнелиус. — Даже сейчас я не уверен, что эта задача выполнима. С золотом стоит изменить угол — и все меняется. Невозможно показать все варианты.
Это правда: разглядывая каталоги, никогда не поймаешь это ощущение нематериальности, игру света и тени. Фотография раскрывает только один определенный ракурс, воссоздавая золото в близких тонах желтого и охры. Результат плосок и скучен. Зоино золото окутывает тебя светом, подобно зеркалу, а нарисованный образ парит свободно.
В своем эссе Савва Лесков придумал название для этого эффекта — «иконописное расщепление». Он утверждал, что техника эта зародилась в византийских монастырях, дабы способствовать постижению сферы Божественного, Девы Марии и Младенца Иисуса, подвешенных между тем миром и этим.
Живые цвета. Краски нанесены простыми мазками, промежуточные тона дробятся на крошечные, похожие на реснички, дуги. Суровое, опасное требование к живописи по золоту состоит в том, что как только краска наложена, изменить уже ничего нельзя.
Выставка Корнелиуса нарушала хронологию. С исторической точки зрения это был бред. Корнелиус намекал на план, которого у художницы никогда не существовало, отдельные работы складывались в посмертное заявление, прощальное подведение итогов. Но это привлекало внимание.
— Разумеется, это лишь крупные, — продолжал Корнелиус. — У нас есть и другие, поменьше. Еще наброски и эскизы театральных костюмов. Весьма недурны, на мой вкус. Конечно, некоторые значительные картины мы не смогли разыскать. Парижский автопортрет, например. Похоже, никто не знает, где он находится.
Эллиот наклонился к «Подсолнуху с птицами». Автопортрет был в Лондоне, в хранилище, о чем знал только он и Пол Коста, знакомый, который поместил туда картину по его просьбе.
— Он неразрывно связан с Фудзитой, — продолжал Корнелиус. — Работа довольно крупная, особенно для японца.
Почти все парижские годы Зое едва хватало денег на краски. Но когда она увидела работы Фудзиты на драгоценных металлах, у нее развилась странная одержимость этой техникой. Учеников Фудзита не брал. Но питал слабость к круглолицым девушкам с короткими черными волосами — Эллиот называл их европейками
В любом случае картина могла бы стать гвоздем программы: единственный известный портрет Зои крайне важного парижского периода.
— Мы рассчитываем одолжить портрет Оскара Бьорка у Национального музея, — сообщил Корнелиус. — Но ты же знаешь, какие они.
— Возможно, владельцы проявятся ближе к делу.
— Если бы мы знали, кто они, то связались бы с ними. Они могли бы получить кучу денег. Но я
