что Секундра после того, как он ответил ему, повернулся и пошел обратно по тому направлению, где в последнее время они, стояли лагерем, и где он на каждом шагу мог наткнуться на искалеченные и обезображенные трупы.
ГЛАВА XII
Путешествие по дикой стране
То, что я рассказал в предыдущей главе, рассказал Моунтен сэру Вильяму Джонсону и милорду в моем присутствии, но только в более коротких словах, чем я. Когда Моунтен дошел до того места, когда мастер Баллантрэ захворал, он начал говорить все с большим увлечением, и на лице его выразился страх при одном воспоминании о том, что происходило. Мы, находясь в пустыне, неподалеку от того места, где происходили все эти ужасные события, поневоле почувствовали также страх, когда услышали повествование Моунтена, так что и рассказчик, и слушатели были одинаково возбуждены, когда перед ними развертывалась такая ужасная картина. Рассказ Моунтена произвел очень сильное впечатление не только на лорда и на меня, но и на сэра Вильяма Джонсона, и тот вследствие этого рассказа даже переменил первоначальное намерение, которое он имел.
Об этом я расскажу несколько подробнее. До альбанцев донесся слух, будто против них начинаются враждебные действия со стороны индейцев, и что индейский дипломат Вильям Джонсон отправился на зиму в дикую страну, чтобы в самом начале пресечь неудовольствия и уладить дела, могущие в противном случае привести к весьма серьезным последствиям. Забравшись в пустыню, дипломат будто бы узнал, что он пришел сюда слишком поздно, и ему представился весьма трудный выбор: или, рискуя жизнью, идти дальше вперед, или же, не добившись никаких результатов, тотчас отправиться в обратный путь.
Сэр Вильям был человек не особенно храбрый, но и не особенно осторожный. Его положение по отношению к индейцам было приблизительно такое же, как положение лорда-президента Куллодена по отношению к нашим горцам в 45 году, т. е. сэру Вильяму, равно как и лорду-президенту, необходимо было выбрать удобный момент для политических переговоров с татуированными дикарями, иначе дело могло кончиться скверно: индейцы начали бы войну, стали бы жечь дома, нападать на проезжих и убивать и скальпировать несчастных альбанцев, попадающихся им навстречу. С другой стороны, если сэр Вильям Джонсон рискнет проникнуть дальше, то еще неизвестно, удастся ли ему умиротворить индейцев и не рискнет ли он своей жизнью совершенно напрасно, так как если индейцы уже начали свои военные действия, то их остановить чрезвычайно трудно.
Когда Моунтен окончил свой рассказ, сэр Вильям погрузился в мрачные думы и, понурив голову, несколько минут молчал, а затем печальным голосом сказал:
— Я прибыл сюда слишком поздно, индейцев уже не унять, увы! Я пришел слишком поздно. — Сказав это, он поднял голову и взглянул на милорда, на Моунтена и на меня, сидевших вокруг костра, горевшего в одном из углов лагеря, и который мы развели специально для себя. Затем, обратившись к милорду, он продолжал: — Видите ли, милорд, хотя мне и очень жаль, но мне кажется, что лучше, если мы с вами расстанемся. Моя обязанность идти дальше вперед, но так как я вижу, что путешествие мое сопряжено теперь с риском и с опасностью для жизни, то я положительно не знаю, зачем мне подвергать этой опасности и вас. Мне кажется, что лучше, если вы возьмете одну из моих лодок и несколько человек из моей свиты и вместе с мистером Маккелларом отправитесь обратно в Альбани. Я бы очень советовал вам это сделать.
Я должен раньше еще заметить, что милорд прислушивается к тому, что рассказывает Моунтен, с удивительным интересом, и в продолжение всего времени, пока рассказ продолжался, не спускал с Моунтена своего напряженного и вместе с тем печального взгляда.
Но как только рассказчик кончил свой рассказ, милорд погрузился в мрачные думы и стал производить впечатление человека не бодрствующего, а спящего. Теперь в его взгляде было что-то странное и, если можно так выразиться, что-то нечеловеческое; лицо у него было мрачное, и оно словно вытянулось и заострилось, а глаза налились кровью.
Я не мог смотреть на него без жалости, так как я любил его, а Моунтен и сэр Вильям прямо-таки отворачивались от него, такое неприятное впечатление он производил. Сэр Вильям, стараясь не смотреть на него, глядел в противоположную сторону, а когда во время своего рассказа Моунтен случайно взглядывал на него, он бледнел на минуту, запинался и также тотчас отворачивался.
Когда сэр Вильям предложил милорду отправиться обратно в Альбани, милорд как будто пришел в себя и совершенно спокойным голосом спросил:
— Вы, стало быть, советуете мне ехать в Альбани?
— Да, в Альбани, так как ближе нет места, где бы вы могли находиться в полной безопасности.
— Мне бы не хотелось возвращаться в Альбани, — ответил милорд. — Я не боюсь индейцев, — присовокупил он с некоторым ударением.
— Я был бы чрезвычайно рад, если бы мог сказать то же самое, — возразил сэр Вильям, улыбаясь, — но, к сожалению, я этого сказать не могу. А между тем, я не могу возвратиться обратно, как бы я этого ни желал, так как я обязан исполнить данное мне поручение, и несмотря на то, что я подвергаю жизнь свою опасности, должен идти дальше вперед. Вам же, насколько я могу судить, ехать дальше незачем. То, что вас интересовало, вы узнали. Очень сожалею о том, что вам пришлось получить такое печальное известие, но во всяком случае дальнейших известий вам ждать нечего, и ехать вам дальше также незачем, и поэтому я положительно отговариваю вас следовать за мной. Я не могу взять на себя ответственность везти вас дальше, так как знаю, какому риску я подвергаюсь сам, и вовсе не желаю подвергать ему и вас. Если с нами случится что-нибудь ужасное то каждый человек будет иметь право осудить меня за то, что я повел вас на погибель.
Милорд ничего не ответил и, обратившись к Моунтену, спросил:
— Почему вы думаете, что он умер?
— Я не вполне понимаю, что ваша милость спрашивает? — спросил в свою очередь Моунтен, глядя на милорда изумленным взглядом и оставляя в покое свои окоченевшие пальцы, которые он в продолжение нескольких минут усердно растирал.
Милорд на секунду призадумался, а затем голосом, в котором слышалось раздражение, сказал:
— Я спрашиваю вас, от какой болезни он умер? Мне кажется, что в моем вопросе ничего непонятного нет.
— О, от какой болезни, этого я не знаю, — ответил Моунтен. — Гасти, и тот не знает, от какой. Мне известно только, что он захворал и умер.
— Ага, видите ли, вот оно что! — обратился милорд к сэру Вильяму.
— Милорд, то, что вы говорите, для меня непонятно, — ответил сэр Вильям.
— Как непонятно? Весьма понятно! — воскликнул милорд. — Все это весьма важно для моего сына. Если брата моего нет больше в живых, то все наше состояние и наш титул перейдут впоследствии к моему сыну, а если он жив, то сын мой не наследник. Надо, во-первых, достоверно знать, умер ли он на самом деле, а затем, если умер, то от какой болезни, иначе могут возникнуть различные толки, различные несправедливые подозрения, и прочее, и прочее.
— Но ведь его же похоронили, черт возьми! — воскликнул сэр Вильям.
— Я не верю этому, я не верю этому! — ответил милорд, дрожа всем телом. — Я никогда не поверю этому! — закричал он и вскочил на ноги. — Что, он имел вид умершего? — спросил он Моунтена.
— Вид умершего? — спросил в свою очередь Моунтен. — Разумеется, имел, он был бледен как мертвец. Ведь я же говорю вам, что он умер, и я сам лично бросил горсть земли на его могилу.
Милорд схватил сэра Вильяма дрожащей рукой за рукав и сказал:
— Я должен вам сказать, что мой брат был совершенно особенный человек: его нельзя было убить, и когда он умирал, он тотчас снова оживал.
— То есть, что вы хотите этим сказать? — спросил сэр Вильям.
— Могу вас уверить, что его убить никак нельзя, что у него совершенно особенная натура, — начал
