здесь, в этой комнате, с вещами. Понятно?
— Есть! — вытянулся Володя и вышел из кабинета.
Забежал в райком комсомола, оттуда прямиком на вокзал. В пути произошла задержка. Возле единственного в городе кинотеатра он встретил ту самую девчонку, которую защитил от подвыпивших парней. Она шла в берете, в легком демисезонном пальто. Володя узнал ее сначала по ботикам. Потом глянул — точно она. Дорогу не уступил. Встал на ее пути.
— Здравствуйте, — сказал.
Девушка остановилась. Узнала. Улыбнулась.
— А-а-а, защитник? Здравствуйте. Помолчали.
— Я с занятий, — кивнула девушка на кинотеатр. — Здесь теперь только вечерами кино показывают. Днем курсы медсестер.
— У нас школа тоже не работает, — вспомнил почему-то Володя. — Госпиталь разместили.
— И у нас в школе госпиталь, — охотно отозвалась девушка. — Я там работаю. Ничего еще не умею. Записалась на курсы медсестер. Еле взяли.
— Из-за возраста?
— Да.
Володя хотел было сказать, что и его не брали, мол, восемнадцати нет, но, вспомнив разговор с майором о повестке, промолчал. И как-то так само собой получилось, что девушка пошла, и Володя пошел с нею рядом.
— Ваш дом далеко?
Девушка сдвинула широкие черные брови, ответила едва слышно.
— Далеко... В Гомеле.
— Вы эвакуированная? — догадался Володя.
— Да. Еле до Москвы добрались. Так бомбили... Потом сюда приехали.
— Нас тоже бомбили, — отозвался Володя.
— Вы не местный?
— Я здесь родился и вырос. Не в городе. В Озерном. Есть такой поселок. Слыхали?
— Нет.
— Рядом. Час езды. Я давно из дома. На оборонительных работах были. Вчера вернулись... Завтра на фронт.
Володя почему-то был уверен, что его сразу же отправят на фронт. Недаром майор с таким пристрастием расспрашивал о приемах, о тренировках, которые он прошел с Семушкиным.
— Вы с какого года? — удивилась девушка.
— С двадцать четвертого, — ответил Володя.
Они подошли к деревянному двухэтажному дому учителя, возле которого высились густые невзирая на зимнюю оголенность веток березы. Этот дом специально построили для учителей перед войной.
— У мамы подруга в этом доме живет, они с ней еще в институте учились. Она нас и приютила.
— Понятно, — кивнул Володя. — Сейчас многие уплотняются. Я вчера приехал домой, там две семьи из Ленинграда. И у соседей живут. В каждом доме. Вы придете меня завтра провожать?
Вопрос этот сам собою с языка слетел. Володя не думал о завтрашнем дне.
Небо, плотно обложенное облаками, темнело быстро. По улице мимо дома учителя двигался обоз. Обоз, видно было, шел издалека. Лошади вспотели, едва тянули повозки, от боков и спин поднимался пар. Небо хоть и облачным было, но мороз не спадал.
Так Володе и запомнился этот день. Дом учителя, высоченные березы, растянутый вдоль улицы обоз, и они вдвоем стоят у калитки. И весь следующий день запомнился. Не удержалась мать, заплакала. Лицом почернела. То одно вспомнит, то другое. Собрала вещи. Проводила. К военкомату Клава пришла. Перед самым их отъездом. Майор уезжал, и с ним двое. Владимир Кононов и еще один незнакомый парень — вся команда. «Если б на фронт, — подумал тогда Володя, — команда была бы больше».
«...Дисциплинирован. Целеустремлен. Настойчив в стремлении овладеть знаниями военного дела. Политически активен. Избран секретарем комсомольского бюро учебной роты. Физически подготовлен отлично. В совершенстве владеет приемами вольной борьбы, самбо. Охотно делится знаниями с товарищами».
Строго, в высшей степени строго велся отбор в школу. Мандатная комиссия проверяла личные дела, врачи — здоровье.
«Помните, в тот день, когда мы с Вами познакомились, я рассказывал о своем учителе Иване Захаровиче Семушкине. И вот я приехал сюда, увидел одного человека. Я его со спины увидел. Подумал, что это Иван Захарович. Очень похож. Он обернулся — и лицом похож. Но оказалось, не Семушкин. Звягин его фамилия. Наш старшина...»
Никогда раньше не ощущал Кононов столь стремительного бега времени, как в те дни, когда учился он в школе морской разведки. Сутки спрессовались. Не было возможности провести грань между днями. Боевые тревоги, марафонские марш-броски и занятия, занятия... Изучали электро- и радиотехнику, работали с шифрами, занимались стрелковой подготовкой и спортом. Отрабатывали приемы, работали на снарядах. Единственным отсчетом времени оставались выходные дни. По выходным можно было выкроить час-другой для себя, написать письма.
«...Сегодня у меня черный день. Иначе я его назвать не могу. Судите сами, Володя. Почти все наши девчонки уезжают на фронт, а меня оставили в нашем госпитале только потому, что мне нет еще восемнадцати. С утра бурчу, как старушка. Я не просилась на передовую, знаю, что не пошлют. Но хотя бы во фронтовой госпиталь могли направить.
Извините, я, наверное, эгоистка. Свое скверное настроение передаю Вам. Мне нужно, просто необходимо выговориться, а не перед кем. Мама разве поймет. Она рада. Моему назначению, тому, что я остаюсь здесь. Я ее понимаю. Тем не менее ничего не могу поделать с собой. Я должна быть там, понимаете, там...»
«...Командиру отделения первого взвода второй-учебной роты В. Н. Кононову присвоить звание старший матрос...»
«...Вот уже и лето. Кажется, совсем недавно мы с Вами расстались, а прошло три месяца. Часто думаю о Вас. Мне иногда кажется, что знал Вас раньше, до нашей встречи. И еще я думаю: мы не могли не встретиться. Не потому, что я такой везучий, нет. Просто не могли, и все. Вы меня понимаете?
Я часто думаю о Вас. Даже когда занятия ведет Звягин...»
Старшина Звягин, так же как и Семушкин, внешне выглядел до обидного невзрачно. Сухой до звона — так казалось. Даже морская форма на нем не смотрелась. Грудь впалая, плечи опущены, сутулый. Глубокие морщины бороздами пропахали лоб, резко обозначили щеки. Губы тонкие, как бы спаянные. Руки непропорционально длинные, почти до колен. Держит он их не сбоку, а чуть впереди. Точно в постоянной готовности руки держит: отбиваться, нападать. На тренировках, когда Звягин отрабатывал с курсантами приемы, трудно было определить миг выброса одной, тем более сразу обеих рук. Их движения были неуловимы, скорость мгновенной. Кононову удалось однажды перехватить руку Звягина, провести прием.
