– Да ладно тебе, всё замечательно. Где стаканы?
– Какие стаканы?! Ты что, издеваешься?!
Ларка рванулась за бокалами, потянулась на верхнюю полку исхудавшей рукой. У Ивана екнуло сердце – господи, господи, господи… Но сдержался, сжал на мгновение зубы, заставил себя улыбнуться:
– Ну уж ежели такое дело – нужна интимная обстановка.
Под недоуменным взглядом жены дотянулся до выключателя. На мгновение стало темно, но вскоре беззвучно зажглась пирамидка – мягким мерцающим светом. Иван вытянул пробку, аккуратно разлил вино по бокалам.
– Ой, Вань, когда ты романтик, это так… – Жена на секунду замешкалась, по-детски наморщила лоб, – очаровательно…
– Ты хотела сказать смешно…
– Не перевирай.
– Не буду, не буду. Кто бы хотел… Да, мать, а кто пить-то будет? Вино выдыхается, кстати…
Ларка кивнула, тонкие длинные пальцы обвили изящную ножку бокала.
– Ура!
– За нас, – улыбнулся Иван.
Она уже поднесла ароматный напиток к губам, но остановилась, взметнула вопросительно соболиные брови.
– Подожди, а как же статья?
– Две бутылки, мать. До статьи доберемся, не беспокойся.
Ларка рассмеялась, привстала, чмокнула мужа в лоб. Подняла в салюте бокал:
– За нас!
– Знаешь, Вань, время тянется как-то долго, нет?
– Тебе уже надоело, мать?
Жена улыбнулась, устроилась поудобнее у него под рукой. Плечо ее приоткрылось, и Иван торопливо подтянул одеяло повыше, чтобы не было холодно. Не удержался, провел ладонью по мягким волнам длинных волос – в синеватом свете затухающей пирамидки они казались серебряными.
– Да нет, просто смотрю на часы – двадцать один, двадцать один, а стрелка не двигается.
– Это ты быстро говоришь, дорогая, – Иван коснулся губами виска, щеки.
– Ва-а-ань…
– Я вас слушаю…
– Вань. Стоп.
Что-то в голосе Ларки заставило его остановиться, приподняться на локте, вглядеться в глаза.
– Она растягивает время? Да?
– Кто? О чем ты?
– Не ерничай. Ты знаешь, что я имею в виду. Это, – Ларка ткнула пальцем в пирамидку на тумбочке возле кровати, точнее, в оставшийся от нее маленький плоский квадрат.
Иван вздохнул, медленно кивнул под внимательным взглядом:
– Да.
– А как же закон сохранения?
– Чего?
– Ну не знаю, времени.
Иван постарался изобразить насмешку в голосе.
– Мать, ты математик. Молчи, не позорься. Физик в нашей семье – это я. И вообще, где мы остановились, а?
Ларка секунду смотрела ему в лицо. Внезапно обвила шею руками. Притянула к себе, прошептала в волосы:
– Где-то здесь, Вань…
Их разбудил звонок Ларкиного сотового. Вначале один. Потом, после короткого перерыва, второй.
– Да кто там такой настырный…
Иван увидел, как жена дернулась, пытаясь подняться, сжалась от боли, взглянула на таблетки на тумбочке. Он дотянулся, открыл пузырек:
– Одну? Две?
Ларка кивнула. Показала два пальца. Сглотнула таблетки всухую, поморщилась.
Иван коснулся губами впалой щеки.
– Лежи, я пойду посмотрю. И отключу его нафиг.
– Спасибо, мой хороший…
Через несколько секунд Иван вернулся в спальню, задумчиво глядя на телефон.
– Это малой. Похоже, оставил сообщение. Хочешь послушать?
Жена молчала.
– Лар? Лара? Ты слышала?
Никакого ответа.
Иван медленно положил телефон на тумбочку. Нагнулся к лицу жены, прислушался. Коснулся худенького запястья, пытаясь прощупать пульс.
После чего снова взял телефон и с третьего раза набрал номер.
– Алло? Скорая?
Договорив с диспетчером, Иван аккуратно поправил одеяло и пошел на кухню прибрать бутылки в мусорку, а рюмки в посудомойку. Потом отпер входной замок. Оставил дверь приоткрытой, на всякий случай.
Вернулся в спальню, сел на кресло возле кровати, устроился поудобнее: ждать. Как там Пашка говорил – хорошее растягивается, а плохое сжимается? Закон сохранения. Значит, осталось недолго.
Рядом на тумбочке пирамидка потухла и испарилась тонким дымком.
Антон Карелин
Последний совет
Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Словно карлик, спящий под мышкой у великана. Будто детская азбука, прислоненная к тому энциклопедии. Как приникший к дереву плющ. Мечтал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Как странно чувствовать это сейчас.
Сначала я звал его «папка», после «папа», еще недавно «пап». Теперь я зову его «отец».
Помню раннее детство. Я ничего не знал, и бесспорные факты, вроде того, что вода из красного крана горячая, а стекло бьется, мой разум принимал на веру. Отец был проводником в лабиринте, и всем, что я знаю, всем, как умею познавать, я обязан ему. Говоря рассудительно, я вообще обязан ему всем. Он работал матерью, нянькой, кормилицей, учителем, грелкой и домашним полисменом. Я никогда не обижался на его наказания, почти из-за них не плакал, потому что вера в его непогрешимость была сильнее обиды.
Помню одинокий дом на окраине города, в котором мы жили. Папа вставал ранним утром и любовался восходом. Затем уезжал на работу.
Потихоньку выползая из уютной темноты детской комнаты на свет, задавая бесчисленное количество вопросов, в определенный момент я спросил, что он делает там, на веранде так рано. И в ответ он взял меня с собой.
Помню сильные руки и широкие плечи; уткнувшись в рубашку, я ездил властителем мира, защищенным от всех невзгод. Сидя на веранде перед распахнутым окном, краем глаза посматривая на отца, я копировал чувства и гримасы, отраженные его лицом. Прижавшись к горячему боку, я с тем же выражением горести и печали вглядывался в восходящее солнце, еще не зная, что это горесть, восхищение и печаль. Иногда чувства, жившие внутри него, становились сильнее – он закрывал глаза, и мне казалось, ему трудно дышать.
Когда, впервые встревоженный, я громко спросил, что случилось, чувствуя себя совершенно беззащитным перед злом, заставившим страдать даже его, он ответил, не открывая глаз: «Солнце…
