Секс – это прекрасно здорово, тем более что я вообще могу получать даже sensual[16] оргазм. От разговоров или от хорошей травы. Но все-таки – не будем, да? Потому что мы же не можем его запомнить. Тебе это вообще будет легко. Фригидность – это не только беда, но и броня.
Но даже я… Даже я, у которой каждая клеточка орет так, что папа Алекса набирает 911, согласна сделать шаг назад.
Секс – это качественная одноразовая дурь, на которую можно подсесть плотно и неизлечимо. Зато памятник ему не поставишь.
Го взял меня за руку. И этим я жива. Оля, только этим. И ты тоже – не ври. Мы живы теми руками, которые когда-то взяли нас за руку. Руками-руку… Ну и что? Я могла бы найти другое слово, ты знаешь. Я – очень талантливая. Но других – нет.
Рука – это единственное выполненное обещание, после которого ничего не надо. Но в пятнадцать лет этого понять нельзя.
У меня был один химик. И тот же парк. И та же трава (в экологическом смысле этого слова). Он взял меня за руку, и я умерла. Но как было позволить себе эту смерть, если впереди меня ждало будущее? Загаданный «умный муж», дом, семья и дети. И все не такое, как у моей мамы. Все – правильное и настоящее.
Если бы я умерла с химиком в пятнадцать лет, меня бы пришлось хоронить. А это – жалко.
А пальцы у него были корявые, зато ладонь – просто огромная, похожая на пещеру Лихтвейса. Откуда у меня в голове эта пещера, ты не помнишь? Ну и ладно.
Их было всего двое, взявших меня за руку. Тот химик и Го. Твой Алекс сразу схватил меня за грудь (конечно, у меня очень красивая грудь, я бы и сама себя схватила на его месте). А тебя, Олька? Ну давай, не ври… Не ври, потому что я знаю правду.
Она заключается в том, что Алексу и всем другим хотелось, чтобы я была женщиной. С женщинами можно все, чего нельзя с детьми.
Нас, детей, стильно и правильно защищает Уголовный кодекс. Жаль только, что у Уголовного кодекса такое короткое детство.
Потом мы увидели ворону. Я сказала: «Это – ворона». А Го сказал: «Сорока».
Мы поссорились. Я сказала, чтобы он мне больше не звонил. И целый год он не звонил, представляешь?
Когда мы помирились, я снова была в этом платье. Хорошо, что не выбросила, да? Ну, согласись, Оля, платье – не телевизор. Оно показывает нормальных людей в нормальных житейских ситуациях.
Он так стеснялся, мой Го… И я тоже. Любовь – это стеснение. Поэтому раньше я предпочитала страсть. Мы не знали, что сказать друг другу. Представляешь, он дышал! Через нос в него заходил ничем не примечательный общий воздух, и через нос же – вот где волшебство – выходил его, его собственный, и я могла его попробовать. Во мне теперь так много этого воздуха. Ты должна быть более внимательна к шарам. Теперь ты можешь встретить меня среди них.
А когда я лопну…
А еще у нас родились близнецы. Два мальчика и две девочки. Ты думаешь, что я гоню? Кстати, это слово у вас все еще считается актуальным? Помнишь, ты мне проспорила, что «голимый» – это ошибочное производное от «гонишь»? А я всегда знала, что это два разных слова. Одну девочку и одного мальчика мы назвали в честь тебя и Алекса. А других – в честь родителей Го.
В именах, которые мы даем детям, часто проявляется все наше сиротство. Мое, но не Го. У него очень хорошая семья. Отец, конечно, похож на самонаводящийся электрический нож. Но это совершенно безопасно для окружающих. Зато мама… Ее зовут Наташа. Алекс, я уже писала тебе о ней.
Близнецы выросли. Мальчики захотели стать космонавтами, а девочки – врачами. Мы долго отговаривали и тех и других. И поссорились во второй раз. Го был категорически против медицины. Он сам – известный психиатр и знает, как это тяжело и больно. И как бесполезно – бежать за человеком, который хочет уйти и побыть в одиночестве со своими друзьями. И пусть это друзья типа Фредди Крюгера. Ну и что? Кстати, you know, сейчас у людей практически не встречается желание считать себя Наполеоном. Мне кажется, что это – незаслуженно. Бернадот, Мюрей, вперед, мои маршалы! Вперед!
А я совсем наоборот, я – противник космоса. После Юрия Гагарина там нечего делать. Никто не может так улыбаться, как Юрий Гагарин. А зачем профессия, в которой есть только одно сплошное служение и долг?
Кузя, полная версия фразы, которую ты мне цитировала так долго и неудачно, на английском языке звучит так: Love is patient, love is kind. It does not envy, it does not boast, it is not proud. It is not rude, it is not self-seeking, it is not easily angered, it keeps no record of wrongs. Love does not delight in evil but rejoices with the truth. It always protects, always trusts, always hopes, always perseveres. Love never fails.[17]
Любовь never fails. По-вашему это означает «не перестает». По-нашему – «не растрачивается, не истощается, не расходуется».
Мы – дураки. Еще как расходуется. Но таки – не перестает. Вы правы, Кузя, вы правы…
Он увидел меня. Я увидела его. Такие глаза, девочки, такие глаза…
Он выбежал ко мне навстречу из своего физического тела. Но тело (тот еще получился цирк, если кто его наблюдал. А наблюдателей было много. Не у всех же лето, как у меня. Я – в платье, сиськи – в борще, борщ – дома, в кастрюле, кругом завистники. Цирк. Точно цирк…) побежало в другую сторону. Сначала засеменило такой деловой походкой, а потом ка-а-а-ак рванет. Только его и видели.
На войне не без убитого, девочки. А я – охренительно жива. Вместо «охренительно» могла бы написать как есть, без цензуры. Но боюсь, что слово «член» в подзаборной обработке может нанести Кузе моральный вред. А я ведь когда-то мыла ей жопу и пела романсом «Человек рассеянный с улицы Бассейной».
В общем, я, конечно, пойду еще раз. В школу или куда придется… Совершенно не могу спать, есть и писать очерки для Игоря Олеговича, зная, что мы с Го находимся в ссоре из-за будущего наших детей!»
Перед тем как мы сдадим книгу в печать, эту часть можно будет выбросить. Она – ни о чем. С тех пор как я поссорилась с Николь, новостей нет. Все идет по плану, в голове – мурашки.
В шесть утра она позвонила мне, чтобы помириться. А я в шесть утра привыкла смотреть телевизор. Которого у меня теперь нет. Сначала я бросила трубку. Потом подумала, что человек – в чужой стране, и всё ему здесь не по зубам, не по силам. И это как-то некрасиво. Пока я думала об этом, она перезвонила мне сама.
– В прошлом году я была в Квебеке. Жила в отеле «Мариотт».
– Бедный отель.
– Ну почему? Все было очень хорошо, очень красиво, особенно номер. Я сразу пошла в душ, а тут – стук в дверь. Я – голая в ванной, он – в форме гостиницы – на пороге моего номера? Представляешь?
– С трудом…
– Я тоже. А парень говорит: «Я очень-очень извиняюсь, но вам в комнату положили только Новый Завет, а Книгу мормонов не положили». Я, по-прежнему голая, кричу: «Какой ужас, как вы могли? Что теперь делать?» А он – по-прежнему в форме, вот идиот, да? И говорит: «А я вам принес эту книгу. Вот она. С какой стороны кровати вам удобнее ее положить?» Я кричу: «С солнечной, с какой же еще?» Он чуть не плачет: «Простите, простите, до сих пор не могу в это поверить…» «Фух, – думаю я. – Наконец-то увидел все мои красоты. Сейчас будет приставать». А он продолжает: «Не могу поверить, что, когда вы регистрировались, вас не предупредили, что Книги нет. Не могу представить даже, как вы расстроились, когда обнаружили ее отсутствие в номере. Я скорблю вместе с вами…»
– Вы там все идиоты?
– Только мужчины. И это не там, а вообще – в Канаде. Но хочу тебе сказать, Оля, что в этой моей так называемой квартире, которую вы мне любезно сняли… Кстати, тут течет кран и плохо открывается окно… Но Книги мормонов тут почему-то тоже нет. А я уже к ней как-то привыкла… Ты не могла бы принести мне ее?
– Иди в жопу, – сказала я.
Это очень непедагогично. Раньше я рассказывала студентам о том, что дети видят в учителях
