жертва, торопливая безалаберность и первородная дикость!
Словом, это государственное дитя.
Все, что нужно ему, – крупица внимания и щепоточка похвалы.
И еще медали.
Дайте ему медали! Дайте!
Он вцепится в них, прямо вопьется, как язык на морозе в чугунные перила, потому что сроднился с металлом.
В этом месте стоит отвлечься и описать золотистый прищур.
Он возникает тогда, когда сквозь полузакрытые веки смотришь на солнечный диск. Внутри глазного яблока вспыхивают яркие пятна, будто зайчики на стенах грота, и веки смыкаются, оберегая глазное дно. Так возникает золотистый прищур, после чего все на этом свете успокаивается, подтверждая свой временный статус.
Ах, читатель, не будем сразу наполнять этот ящик Пандоры, под которым, я, естественно, понимаю всего лишь облик моего хозяина.
Потерпим, повременим, не все так сразу. Сделаем наши усилия более гибкими.
Порассуждаем об этом. О том, что такое гибкость и что такое усилия. Разнообразия для.
Что есть гибкость? Это изворотливость, изменчивость, подвижность, способность переродиться, повернуть неожиданно вспять, оставить, оттолкнуть, отринуть все лишнее, все мешающее, это враг всякого окостенения, это полное отсутствие всяческих принципов – за нею огромное будущее.
Что есть усилия? Это умение мечтать.
Они спаяны воедино – гибкость, усилия и мечты.
Кажется, что тут что-то не связывается. Ах, поверьте, это только кажется.
Иисус Мария! А я все думаю: для чего мы живем?
Для чего и какого, собственно говоря, дьявола?
Другими словами, ради какого рожна этот мир вертится, топчется, крутится, вероломствует, подтасовывает, подличает, торопится, переживает и кипит?
Думаю, ради передачи тепла.
Ничто в целом мире не способно накопить тепло в каких-то обозримых пределах.
Но все способны его передавать: юность – посасывая, младость – разбрасывая, старость – соскребая, перед тем как отправить в рот.
Все, решительно все, от таракана до кометы, его передают.
Из прошлого, минуя настоящее, непосредственно в будущее.
Само Великое Время только ради этого вращает атомы и планеты. Не поспешим его осуждать – это единственный способ его существования.
А что же всё-таки хотя бы на мгновение сохраняет накопленное?
Честолюбие и жилье.
Первое заставляет все упавшее перед носом сгрести под себя под влиянием иллюзии удержания его какое-то время в непосредственной близости от морды, а второе позволяет рассчитывать, что в нем можно будет сложить все несведенное, перед тем как оно само рассыплется в прах и утянется в почву.
Во всяком случае, жилище хозяина, по моему разумению, давно должно рассыпаться в прах и утянуться в почву. А то место должно немедленно порасти лебедой, пустырником и осокой.
Ему более всего подходят слова: «вонючий бедлам», «берлога, отмеченная по периметру плинтуса перчинками прусачьих какашек» и «стойбище кочевой орды».
Хотя гунны в походе жили получше и чище, у них происходило соитие.
И чаще, я думаю.
Вот именно – чаще.
И вообще я не понимаю нашего государства, о котором мы еще потолкуем. Ох, потолкуем мы еще о нашем государстве! Ох, потолкуем!
Осы в меду! Как можно содержать офицера – человека явно недоразвитого – брошенным посреди нечистот!
А тухлый пар из подвала!.. А гнусь, тлен и слизь со стен!..
Умолкаю, умолкаю, умолкаю…
Воля ваша, хотите иметь вместо офицера ластоногое чудовище – воля ваша…
Одно только замечание о количестве.
Только одно.
Единственное.
Вот оно: зачем нам такое количество офицеров?
Всё.
Я уже заткнулся.
Конечно, можно было бы содержать только одного умного, а так – половинку взяли у этого, четвертинку у того, у кого-то хороши только руки, у кого-то ноги – получается коллектив.
Эта глава самая маленькая, потому что и так всё ясно.
Главное для нас – не останавливаться.
Главное – нестись вперед, увлажняя от скорости взоры, по канве сюжета.
Вы уже почувствовали канву? Нет еще? Не случилось? Ай-яй-яй!
Сейчас почувствуете, потому как только теперь мы всерьез и займемся канвой.
Уж мы ее выпишем с любовью.
Уж в чем, в чем, а в этом сомневаться не приходится.
Ах, как бережно и с каким природным изяществом и прилежанием мы этому себя посвятим, и кому, как не нам, знать, как что делается.
Мы закусим свой злобствующий язычок, добавим в собственный облик миндалевидной мечтательности, задумчивости карпообразной об излагаемых судьбах и немедленно приступим к изложению предмета.
Я уже говорил вам, что в нашем повествовании речь идет об офицерах на водах?
По-моему, говорил.
Ну да, что-то такое уже мелькало, неумолимо связанное с ластами и гнилью.
Так вот еще раз – это водяные офицеры – я имею в виду своего хозяина и все его роскошное окружение.
Повторюсь – это офицеры в корыте, которое плавает или же полощется у борта, а они в это время смотрят вперед в совершенно безбрежное море, в соотнесении с которым они абсолютные бактерии или даже вирусы, делая себе государственное выражение лица, видное в микроскоп кем-то огромным из холодного далека при полном отсутствии на то всяческих оснований и поползновений, что само по себе уже вопрос идеологии.
Конечно же.
Потому что идеологически верно иметь такое выражение, отпугивающее врагов, не посвященных в настоящее положение вещей, когда ты сидишь в лохани или же в бидоне, который колышется и перемещается преимущественно вверх-вниз, реже все же вперед – в сущности, по воле божьей – и как это ловко, с точки зрения общественной целесообразности, иметь как можно больше подобных плавучих коптилен, напичканных этими лупоглазыми микроорганизмами за как можно меньшие деньги.
Порассуждаем о совести и о том,
что наше занятие предвосхитит рассуждения о чести,
