А у Володи была кличка «Камень».
Не разлей вода друзья были.
Коля мне потом говорил насчет «Камня»: «Я ему сказал: все, Володя, все!» – Коля пригласил его на какое-то свое торжество, а тот не пришел, и тогда Коля сказал, что теперь не считает его своим другом.
– Рота, равняйсь! Смирно! Слушай вечернюю поверку!
Это наш старшина роты. Главный старшина Минаков – резкий, строгий. Он на три года нас старше. Четвертый курс. Потом, когда мы будем на пятом, нам скажут, что он заболел. Списался, как душевнобольной. Он, вроде, попал на Черноморский флот, на крейсер. Там он сказал, что скоро он станет командиром крейсера.
Посчитали, что он спятил.
Я в это не верю.
А про замкомандира роты Шурика Гарькавого – спокойного, улыбчивого, смущающегося по пустякам пятикурсника – говорили, что на севере он сразу стал не в себе.
На вечерней поверке старшина называет твою фамилию, в ответ надо выкрикнуть из строя: «Я!»
Высший шик – фамилии произносятся быстро, старшина говорит их наизусть.
– Яременко!
– Я!
– Шегуров!
– Я!
Яременко или «Ярема» – странноватый парень. Умница, но уже год проваландался на флоте, поступил, не захотел, ушел на флот, вернулся, теперь учится с нами.
На четвертом курсе он опять уйдет на флот.
И Петя Андреев уйдет. Тоже на четвертом курсе.
Когда он уходил, у него были глаза собаки.
А с Минаковым мы бегали, занимались спортом.
– Ты меня будешь тренировать! – сказал он мне.
Я тренировал его на перекладине. Не может быть, что он умом поехал.
А потом память может подсунуть тебе такое: десятки тонн воды превращаются в длинный столб,
тонкий, упругий, как бич, и лупят по корпусу лодки.
Все это во время урагана.
Он повалил в поселке столбы электропередачи, а я стою на пирсе, держусь за поручни на трапе и только вздрагиваю и жду, чтоб проскочить между ударами, а то ведь размажет…
Штормовое предупреждение, вахта ослабила концы и они провисли, а иначе лодка отойдет и они лопнут, как струны.
Как-то раз швартов разорвало у меня на глазах – это будто кино запоздалое, медленно конец его распустился, как жало, на множество металлических нитей, и каждая из них грозила растерзать все, что только под руку подвернется.
А вот мы спешно выходим в море. Идет экстренное приготовленье. Оживает, ворочается винт, как бык в трясине; и вокруг корпуса слева и справа вырастают столбы воды – это воздухом цистерны главного балласта продувают; и клапаны в проходах седьмого отсека щелкают, как клювы гигантских птиц, и стержни на реакторе движутся, как суставы паукообразных, а в центральный летит хлеб в целлофане блескучей струей.
«Яйца в первый!» – «Куда это в первый?!» – это торпедист.
«Я сказал в первый!» – это старпом.
Раз старпом сказал «в первый», значит так и будет…
Впервые на лодках на севере я оказался на третьем курсе. Потом я там был на четвертом.
Сначала мы бездельничали, ходили в сопки загорать и купаться на озера.
Летом вода там прогревалась ровно на двадцать сантиметров, так что плыть следовало осторожно, чтоб себе хозяйство не отстудить.
В сопках за нами гонялся патруль: мичман и два матроса. Мичман даже пистолет вынул, до того ему хотелось нас изловить – мы брызнули в стороны лучше зайцев, а потом мы забрались на скалу, и мичман за нами и туда увязался – очень настырный.
Тогда мы со скалы прыгнули вниз – метров с пяти в торф.
Вошли по колено.
Мичман рисковать не стал.
А еще мы загорали голышом на берегу залива. В воду мы тоже полезли. Она была примерно восемь градусов и больно сжимала икры.
А потом за нами пограничный катер начал охотится.
Подкрался и сказал в мегафон: «Всем оставаться на своих местах!» – тут-то мы и рванули, голые по кустам с одеждой в руках, а он по нам из пулемета – поверх голов, конечно.
В сопках красиво: ковер из ягеля – желтый, серый, изумрудный.
Упругий, пружинит при ходьбе.
И везде озера – маленькие и большие.
Чистые, можно пить, вода вкусная. Много морошки, черники.
Сквозь тучи пробиваются лучи солнца. Они тянут свои нити до земли, и вдруг может пойти снег – мы такое еще не видели.
А за Западной Лицей есть Долина Смерти – кости человеческие до сих пор среди ягеля виднеются, а под торфом – мины.
Как только торф гореть начинает, мины рвутся – только вверх взметаются черные столбы пыли.
На минах ежегодно подрывалось несколько человек.
В Долине Смерти полно оружия – патроны, гранаты.
Говорили, что когда-то находили и склады с продовольствием. Немецкие – сгущенка, тушенка, шнапс, колбаса твердого копчения – в вечной мерзлоте все как новенькое.
Наши находили только патроны и, конечно, бросали их в костер – ума в этом возрасте все равно нет.
Все мечтали найти склад с продовольствием. Больше всего интересовала колбаса твердого копчения.
С боевыми гранатами мы еще на первом курсе учились обращаться: выдернул чеку и бросил. Самое сложное заставить себя при броске ладонь разжать – как только чеку выдернул, она деревенеет.
Бросали мы ее в морской пехоте. В специальном окопе сидел инструктор. Надо было размахнуться и… перебросить ее через брусвер. Если не получится, то она тебе после броска назад под ноги скатится, но для того рядом с тобой инструктор – он подхватит ее и выкинет, у него на это секунды две.
Бросали, и осколки после каждого взрыва противно пели.
Казалось, что совсем рядом бабахает.
Это мы на практике в бухте Казачья. Там есть полк морской пехоты. Все это под Севастополем.
Поездом до Керчи, а там паромом вместе с вагонами.
«Мор-с-ка-я пе-хо-та! В наступ-ле-ни-и… в от-ступ-ле-нии и в…»
– Паническом бегстве! – добавил я с места.
У нас урок тактики морской пехоты. Преподает полковник. Их еще называли «черными полковниками» за морскую форму и красные погоны.
Наш полковник брал Берлин, а я ему такую гадость сказал.
В общем, у меня с тактикой морской пехоты потом были сложности.
Два шара влепили.
А в этой севастопольской морской пехоте нас обкатывали танками таким макаром: на тебя идет танк, а ты в окопе, бросаешь в него гранаты, а потом ложишься на дно окопа, и он через тебя переезжает.
Может и «поутюжить» слегка.
Так, чтоб только чуть обкакались.
И в противогазе по жаре мы там вволю набегались.
