не следовало. Володя Павлов с засученными рукавами, подвязав мешок, как фартук, подошел к визжащему поросенку, удерживаемому помощниками. Люди, опытные в таком деле, убивают поросенка ударом ножа под левую лопатку, но для этого нужен настоящий нож, а не ржавый столовый. Володя же начал перерезать горло поросенка, от чего остальные побежали в овраг и заткнули уши.
В этот момент, — надо же было такому случиться, — раздался взрыв у разгружаемого эшелона, и над нами, заглушая смертный визг поросенка, с ревом пронесся немецкий «мессер». От страха ребята выпустили свою жертву и бросились наутек к лесу. Поросенок с визгом бросился со всех ног по пашне, разбрызгивая кровь. Выбежав из оврага, мы увидели, как «резники» бегали по пашне и ловили недорезанного поросенка. Но «мессер» сделал новый заход, сбросил вторую бомбу на эшелон и, выходя над нами из пике, дал очередь из пулеметов разрывными пулями. Лента взрывов вспорола пахоту чуть в стороне.
Ребята упали, а поросенок побежал дальше. Я бросился к бригадному домику и спрятался от самолета за его стенами, а Петя Пономарев со всех длинных ног по-лосиному вновь побежал в овраг под деревья. Плюнув на поросенка, Павлов, Минченко и Куриченко изо всех сил тоже побежали по набухшей от дождя пахоте к домику, чтобы укрыться от самолета. А он сделал третий заход и ударил из своих пушек по эшелону. Люди по открытому полю бежали кто в лес, кто в деревню, и Краснов, стреляя из карабина по самолету, кричал:
— Ложись! Куда бежишь? Ложись!
«Мессер» улетел. Стало ясно, что он засек разгружаемый эшелон и наведет на него бомбардировщиков. Краснов уехал на пикапе в деревню, чтобы организовать срочный вывоз ценных грузов подальше от железной дороги и привлечь всех рабочих У В ПС к разгрузке эшелона. Председатель колхоза собрал колхозников и организовал подводы.
Еще больше сгустилась облачность, тучи цеплялись за деревья, моросящий дождь перемешивался со снегом. Видимость стала минимальная, и это спасло нас от дальнейших налетов немецкой авиации.
Несчастный поросенок истек кровью в поле, и его притащили к полевому стану, еле вытаскивая пудовые ноги из грязи. В стороне от домика на пашне осмолили в соломе, вымыли и перенесли в дом. Разделали и начали варить в ведре ливер, остальное мясо оставили остывать и, чтобы сохранить на последующие дни, слегка присолили.
Ночь была темная, моросящий дождь переходил в мокрый снег. Спали мы в ватной одежде под брезентом и не замерзли, но когда вылезли утром из-под брезента, то отказались от умывания: погребная сырость пробирала до костей.
Перекусив почти на ходу холодными, застывшими в смальце остатками вчерашнего ужина, мы, увязая в грязи, пошли в село. Там уже все строились в колонны, разбирая лопаты. Местных жителей пришло мало, и наши взводы не были укомплектованы. Нам поручили разбивку трассы противотанкового рва и эскарпа, а также разметку местоположения огневых точек.
Еще рано утром мы отметили, что звуки боя стали слышнее, и если раньше это был невнятный почти непрерывный гул, то теперь слышались отдельные выстрелы и разрывы снарядов. Погода испортилась окончательно: моросил мелкий дождь с редкими хлопьями снега. Мы быстро разбили трассу, доложили об этом Бухно, отнесли в кладовую теодолит и вешки и, прихватив с собой топор и колышки, возвратились к себе домой.
Эшелон еще вечером ушел. Он все время был на виду у нас, а теперь казалось, что мы осиротели. У железной дороги лежали горы строительных материалов.
Утром мы проспали на работу. Петр Минченко сказал, что пойдет раньше и предупредит командование, что мы скоро придем. Но когда мы умылись ледяной водой, наскоро поели и вышли к деревне, навстречу нам уже ехала тройка, и Минченко вожжами подгонял лошадей. Не доезжая до нас, он крикнул:
— Назад! Идите назад! Там уже никого нет. Все уже ушли!
Подъехав к нам, он пояснил, что немцы прорвались на нашем участке, наши войска ночью отошли, и мы можем оказаться в окружении. Он застал почти последнюю подводу с возчиком, взял крупы, хлеба, ящик лярда. В повозке лежал мешок овса. Возчик-сельчанин не захотел ехать с нами, и к лучшему. Надо было спешить. Мы погрузили наши вещи, укрыли подводу брезентом, подвязали закопченное ведро к задку телеги.
Сыпал мелкий дождь, мы мокли. Тогда Куриченко сказал:
— Так, братцы, не пойдет. Где топор?
Он побежал в лес, а мы стояли и матерились — надо ехать! В лесу слышался стук топора, и Федор звал на помощь. Мы пошли к нему. Он рубил тонкие гибкие лесины, а мне сказал, чтобы я сбегал к железной дороге и набрал гвоздей.
Я бросился бегом по пахоте, но на сапоги налипла пудами грязь, я еле вытягивал из нее ноги. Когда я принес пол-ящика гвоздей, у телеги лежали уже очищенные жерди. Федор начал их прибивать к боковым стенкам ящика повозки, а Пономарев выгибал их дугой и вершины прибивал к другой боковой стенке. Когда каркас покрыли брезентом, получилась отличная цыганская кибитка. Теперь не мокли наши вещи и мы сами. Мы быстро сменили мокрую солому на сухую, вышли на дорогу и, очистив сапоги от грязи, уселись в повозку и поехали на восток.
По разбитой мокрой грунтовой дороге не так легко было тащить наш возок, хоть он и был мало нагружен. Мы ехали одни в сторону Старого Оскола. Временами мы давали передохнуть лошадям, кормили их и поили. Сами кушали хлеб с лярдом. От лярда тошнило, но на шляхе деревни не попадались, надо было сворачивать в сторону, а там дороги были совсем непроезжие. Нам надо было спешить, чтобы догнать своих и не попасть к врагу.
Туман и снегопад спасали нас от авиации, но выматывали лошадей и наши нервы. Ночевать приходилось в поле у стогов соломы или сена, но огонь мы не разжигали, чтобы не привлекать ни своих, ни чужих. У нас могли отобрать лошадей, ограбить, так как мы были не вооружены, а из боя выходил разный люд, вплоть до дезертиров и немецких разведчиков. Нас тоже могли принять за дезертиров, хотя мы и имели удостоверения, что работаем в УВПС № 23. Минченко даже прихватил пустые бланки со штампом треста № 23, которые в штабе уничтожали в утро отхода.
Мы догоняли стада скота, который гнали с Украины на восток, и брали бракованных овец для питания, оставляя гуртовщикам расписки на бланках. Гуртовщики готовы были отдать нам весь скот и вернуться домой, но им нужны были какие-либо оправдательные документы. Особенно трудно приходилось от длительного непрерывного перегона в тяжелых погодных условиях овцам. Начался падеж, повреждались копыта и ноги, и гуртовщики не знали, что с ними делать. В то время за колхозное добро строго взыскивали, вплоть до расстрела, поэтому гуртовщики были рады, если воинские части брали у них скот для питания.
Однажды у дороги мы увидели глинобитный домик полевого стана или дорожной бригады. В доме было тепло, и хозяйничали, как они отрекомендовались, две местные учительницы. Они были чистенькие, хорошо одетые. Казалось, что они были рады нам, и вокруг них петухом закружились и начали обхаживать Петя Минченко и Володя Павлов. Решили, хотя еще было рано, сделать привал, дать отдых лошадям и себе. Конечно же, в таком решении главную роль сыграли «учительницы».
Володя Павлов и его помощник по «кровавым» делам Минченко сняли с повозки хромого барана с черными печальными глазами и вскоре позвали нас, чтобы мы помогли разделать тушу, хотя для них это не составляло особого труда. Они не хотели, чтобы мы оставались в обществе девушек.
Минченко прорезал отверстия в задних ногах у сухожилий, продел в них палку, привязал веревку, и мы помогли подвесить тушу к поднятому дышлу повозки. Ободрать шкуру было делом нескольких минут.
Учительницам отдали печень, легкие, сердце, курдюк для жарки и разделанную голову для борща. Тушу разрубили и, когда мясо охладилось, завернули в шкуру и уложили в повозку. Когда управились с бараном, вымыли руки, девушки сказали, что надо сходить в село за капустой и другими овощами для борща. С ними пошли Минченко, Куриченко и Павлов. Я и Петя Пономарев остались варить мясо в большой кастрюле, мелкими кусками порезали для жарки печень, селезенку, проваренные легкие и сердце.
Часа через три вернулись из деревни ребята, принесли полмешка картофеля, капусту, лук и трехлитровую бутыль самогона. Учительницы принялись за стряпню, в домике духовито запахло
