Давно проиграна, если приходится таким образом перемещаться из Коннектикута в Колорадо, подумал Билл и пошел по закрытому переходу в самолет. Так и следует начать завтра выступление в Сенате: «Мы проиграли эту войну…» Нет, это не годится — слишком пессимистично, сенаторы предпочитают демонстрировать жизнерадостный оптимизм. Лучше будет так: «Мы проигрываем эту войну…»
Билл вошел в салон самолета и огляделся.
По соображениям безопасности в самолете не было окон. Однажды террорист-фанатик выломал металлический подлокотник сиденья и выбил им окно — многие пассажиры задохнулись, не успев надеть кислородную маску. Теперь вообще никто из пассажиров никогда не видел внешние детали самолетов, их публичный показ был запрещен, ибо гражданские самолеты превратились в летающие крепости, оснащенные противоракетными системами и скорострельными пушками.
Впрочем, внутри самолета поддерживался высокий уровень комфорта — мягкое искусственное освещение, удобные кресла-кровати, индивидуальные телемониторы-компьютеры со встроенными приборами радиосвязи.
Билл сделал большой глоток из бокала с коньяком, откинулся в кресле и прикрыл глаза. Начало выступления уже сложилось:
«Мы проигрываем войну с террором… Мы проигрываем эту войну не потому, что у нас нет сил или средств выиграть ее. Мы проигрываем эту войну не потому, что наши духовные ценности ниже ценностей противника. Мы проигрываем войну потому, что существующие законы, отражающие видение справедливости наших далеких предков, превратились в путы, мешающие борьбе с террором, потому что наше представление о равенстве всех людей перед лицом Создателя вошло в непримиримое противоречие с реалиями XXI века. Если мы, как и прежде, будем считать Божьими созданиями выращенных в специальных инкубаторах убийц или клонированных роботов-самоубийц, мы не выиграем эту войну. Если мы, как и прежде, будем считать Божьими созданиями человекоподобные существа, генетически запрограммированные на самоубийство и убийство людей, мы не выиграем эту войну. Если мы будем, как и прежде, наделять всеми человеческими правами духовных наставников убийц, проповедующих человеконенавистническую идеологию, мы не выиграем эту войну. Если мы хотим выиграть войну с террором, наши законы должны четко отделить человека от человекоподобного существа, запрограммированного на убийство. Если мы хотим выиграть эту войну, наши представления о справедливости не должны распространяться на существа, не только не признающие, но и полностью отрицающие ценность человеческой жизни».
Билл уже давно не репетировал свои выступления и не собирался это делать перед завтрашней презентацией нового закона в Сенате — вся его жизнь была подготовкой к этой презентации. Общая канва выступления ясна, тон выступления должен быть максимально оптимистичным. И, конечно, свести к минимуму все личное, все, что сопровождало его жизнь с самого раннего детства, напрочь задавить свои эмоции. Он не собирается сводить свои личные счеты с терроризмом в Сенате, он не позволит Джо Донахью сочувственно намекать, что, мол, конечно, понятные личные обстоятельства профессора Стресснера не могут не сказываться на его концепции…
Да, у Билла были свои, особые счеты с хавабизмом — фамильная вендетта, беспощадная схватка без права на компромисс, схватка, которую может остановить только смерть врага.
Дед Билла погиб в первом году века в башне исторического Всемирного торгового центра в Нью- Йорке. Билл Стресснер-старший был главой крупной финансово-инвестиционной фирмы, престижно располагавшейся на сотых этажах великой башни. Дед слыл большим жизнелюбом, меломаном, завсегдатаем всех нью-йоркских театральных и художественных сборищ — в те благословенные времена люди еще могли ходить в рестораны, театры и музеи, в знаменитый Карнеги-холл, в Метрополитен опера. Его уважали коллеги, любили подчиненные, обожали женщины, перед ним преклонялся деловой мир. Билл Стресснер-старший обладал мгновенной реакцией и искрометным юмором, он мог занять собой на весь вечер большую компанию. У Билла-старшего была удивительная способность привлечь внимание окружающих, не повышая голоса. Когда он начинал тихо, почти неслышно говорить, все волшебным образом замирало вокруг. Там, где был Стресснер, все остальные интеллектуалы бледнели.
Бабушка Билла-младшего и жена Билла-старшего Сюзанна Стресснер была незаурядной женщиной со своим, ни на что не похожим, внутренним миром — она писала великолепные женские романы, которые никто не читал. Сюзанна была живой иллюстрацией известной сентенции о том, что за спиной великого мужчины непременно стоит еще более великая женщина. Тем не менее в семье деда доминировали патриархальные представления — он был главой семьи, непререкаемым авторитетом, который признавался всеми, в первую очередь Сюзи. Постоянная уязвленность романами мужа, как правило, кратковременными, вызывала у Сюзи своеобразную реакцию — с каждым романом мужа она становилась все интереснее и привлекательнее, словно бросая вызов всем, кто претендовал на то единственное место, с которого можно было понять как величие этого человека, так и его мелкие бытовые слабости, известные только ей одной.
Этот единственный и неповторимый человек излучал оптимизм и силу — он был воплощением динамизма и могущества американской идеи, свободным и уверенным в себе человеком. В день его смерти надломился мир — все 700 сотрудников фирмы деда сгорели заживо, когда пассажирский самолет, управляемый террористами-самоубийцами, врезался в башню и страшным взрывом отрезал им путь на волю. Сам дед — он был тогда моложе своего теперешнего внука-тезки — успел позвонить домой дважды. Сначала он сказал, что у него серьезные проблемы, но просил не волноваться. Затем он позвонил еще раз, долго молчал среди шума рушащихся в огне конструкций, потом глухо сказал полупарализованной от ужаса Сюзанне, что ни в коем случае не позволит себя сжечь. И еще он добавил: «Если у Майкла будет сын, назовите его Биллом», — таков был последний стон деда перед смертью. Билл Стресснер-старший выбросился с вершины горевшего небоскреба, когда нестерпимый жар пламени оттеснил его к окну, — это в наибольшей степени соответствовало его характеру. Телевизионщики сумели заснять его падение из соседнего небоскреба. Дед был красив и в эти свои смертные мгновенья — он был похож на большую подстреленную птицу. Через несколько минут гигантский небоскреб, складываясь этаж за этажом, в туче черного дыма и пламени рухнул, погребая под своими миллионнотонными конструкциями тех, кто не смог или не успел его покинуть. Останки деда никогда не были найдены, но имя его вместе с тремя тысячами других жертв террора навсегда высечено на граните мемориала в центре опустевшего и полуразрушенного города, бывшего когда-то столицей мира.
Убив деда, фанатики-террористы в определенном смысле достигли своей цели, ибо тем самым они убили американский оптимизм, прекраснодушную и беспечную американскую уверенность в завтрашнем дне.
Отец Билла, Майкл Стресснер, был полной противоположностью деду, в нем не было и доли дедовского артистизма. Майкл был немногословен и сух, он не любил шумные компании и художественные вернисажи и ни разу в жизни не был в опере. В год гибели деда Майкл был ребенком, но уже тогда он твердо выбрал для себя военную карьеру — железобетонная целеустремленность была, вероятно, единственным качеством, унаследованным им от деда. Окончив Вест-Пойнт, Майкл участвовал во всех антитеррористических войнах, громил и уничтожал фанатичную, злокачественную плесень во всех уголках мира и еще в довольно молодом возрасте дослужился до полного четырехзвездного генерала. В террористических верхах генерала Стресснера ненавидели столь люто, что он, по существу, был обречен. Его семья по соображениям безопасности жила в секретном месте под чужой фамилией, а сам генерал постоянно пребывал на военных базах вне досягаемости террористов. И тем не менее они его в конце концов подловили.
Нашумевшая история убийства генерала Стресснера послужила предметом разбирательства специальной комиссии Конгресса США и стоила карьеры нескольким высокопоставленным членам правительства, включая министра обороны и председателя Комитета начальников штабов. А история, между тем, была проста и легко предсказуема, и даже удивительно, что такой опытный стратег, как генерал Стресснер, мог столь незамысловато просчитаться.
Дело в том, что Майкл никогда не отдыхал в общепринятом смысле этого слова и, если не считать кратковременных отлучек домой на День Благодарения и Рождество, никогда не был в отпуске. В конце концов министр обороны настоял на том роковом отпуске, детали которого разрабатывались и утверждались
