«Мною владеет не скорбь, а ярость. Почему мы пытаемся замазать правду сладко-скорбным красноречием? Мои родители погибли не от несчастного случая, их убили хавабитские фанатики, не признающие ценности человеческой жизни — ни чужой, ни своей. Их убили преступные режимы, превратившие жизнь людей планеты в ад, и если мы после всего, что случилось в этом веке, не в состоянии понять масштаб заговора против нашей цивилизации, то это значит, что Господь помутил наш рассудок или, быть может, совсем отступился от нас, не способных защитить завещанные нам ценности. Я не верю, что христианское всепрощение может быть понято теми, кто убил моих родителей, я, напротив, верю, что только наша решимость к жестокой борьбе, замешанная на испепеляющей ненависти к террору, может сокрушить наших смертельных и неисправимых врагов, каковыми являются террористы, что только беспощадная и кровавая война с ними всеми доступными силами и средствами может спасти мир свободы и разума от сползания в преисподнюю мракобесия под господством клана фанатичных тиранов».
В напряженной, предгрозовой тишине зала было слышно через микрофон тяжелое дыхание Билла. Задохнувшись, он на мгновение прервался, а затем почти шепотом, но отчетливо произнес:
«Мой отец был солдатом… и умер на поле боя, каковым стала вся наша планета… от ракетного бункера на Ближнем Востоке… до тихого семейного отеля на Бермуде. Он умер потому, что не смог защитив ни нас, ни себя. Вернее, это мы сами не сумели защитить ни его, ни себя. Мы, нелепо морализируя перед толпой окружающих нас преступников… отнюдь не скрывающих своих людоедских целей относительно нас… добровольно связали себе руки путами лживого либерализма… особо ценимого теми, у кого нет никакой морали. Мы стали пособниками террористов… ибо связали руки не только себе, но и тем, кто мог бы нас защитить, — одним из них был генерал Стресснер».
Одышка внезапно исчезла, словно он наконец-то сбросил давивший сердце груз. Билл глубоко вздохнул, обернулся в сторону благообразного пастора и неожиданно окрепшим голосом жестоко и неумолимо поставил точку над «i»:
«Хотите знать, почему либералы стали пособниками террора? Извольте — потому что дьявол платит больше и аккуратнее, чем Бог!»
Опомнившись от шока, зал зашумел, загудел, застонал, закричал… Билл, кажется, хотел сказать что-то еще, но Кэрол с несколькими аспирантами буквально оттащили его от микрофона и вывели из зала. Благопристойный мемориал закончился грандиозным скандалом, который в средствах массовой информации не затихал целый месяц.
В ту первую после скандала ночь, в ту бессонную ночь Билл начал писать главный труд своей жизни «Проигранная война». В ту страшную и великую ночь план книги явился Биллу с такой ясностью, как будто сам Господь принялся диктовать ему свое откровение. Страшный взрыв на Бермуде, сладкоречивые призывы к ненасилию, звуки моцартовского реквиема, стоны и крики зала — все это слилось в голове его в четкие ритмы, выстроилось в логическую концепцию прошлого, настоящего и будущего. За одну ночь изнурительного и вдохновенного труда Билл, доведенный до крайности страданием и яростью, сконструировал каркас пророческой книги, за которую много лет спустя получил Нобелевскую премию по литературе. Эта была последняя премия по литературе, потому что на следующий год Нобелевский комитет был уже в руках хавабитских клерикалов, которые отменили премию по литературе, ибо, по их мнению, литература либо повторяет содержание их священной книги — и тогда она, литература, не нужна, либо содержит то, чего нет в их священной книге, — и тогда она, литература, вредна.
В столичном аэропорту, у подножия Скалистых гор в штате Колорадо, конечно, не было ни чистильщика, ни автобуса, ни «Нью-Йорк Таймса» — в нем вообще ничего не было. Прямо из самолета по десятимильной подземке Билла доставили в выходной терминал, где он переоделся в свою заранее приготовленную одежду, а затем поступил в распоряжение службы безопасности Конгресса. Служба безопасности привезла Билла в его резиденцию в секретной и закрытой для посторонних зоне временной дислокации Конгресса. Это был небольшой поселок с уютными коттеджами, закрытым клубом, спортивным комплексом и огромным подземным бункером для заседаний.
Не раздеваясь, Билл прилег на кровать и закрыл глаза… Нужно еще раз спокойно и обстоятельно обдумать план завтрашнего выступления в Сенате…
«В Декларации независимости, написанной основателями нашей республики, сказано, что все люди созданы равными и что все они наделены Создателем неотъемлемыми правами на Жизнь, Свободу и стремление к Счастью… Однако новейшая история внесла в это незыблемое положение свою поправку — закоренелые убийцы, террористы-фанатики не являются творениями Создателя и посему не могут быть признаны равными другим людям…»
Нужно сосредоточиться на завтрашнем выступлении, но мешает нервное напряжение последних дней и еще… этот странный и тяжелый сон… Билл снова явственно увидел летящее по воздуху тело мальчика с запрокинутой головой, и утро того страшного дня, когда его жизнь бесповоротно надломилась, снова предстало перед ним…
В то утро ему позвонили из Белого дома — так по-старинке называлось тайное место пребывания Президента — и сказали, что пакет с секретными документами отправлен накануне с нарочным и прибудет вскоре. Это было не совсем по-правилам, ибо обычно такие документы отправлялись электронной почтой через специальный шифратор. Билл понимал, что только особая форма секретности потребовала пересылки с нарочным, и ожидал послание с тревогой.
То нетерпеливое и тревожное ожидание, по-видимому, заглушило вошедшую в привычку осторожность, и, когда в ворота позвонили и по внутренней связи послышалось: «Прошу принять ожидаемый вами пакет», он ничего не заподозрил. На беду охранник, который должен был открыть ворота и принять пакет, куда-то отлучился. Билл начал было подниматься из-за стола, освобождаясь от сидевшего у него на коленях Майкла, но Кэрол опередила его: «Не вставай, я сама открою». И ничто не дрогнуло в нем, ничто не сказало: нет. Он смотрел вслед тонкой фигурке Кэрол, которую ничуть не испортило рождение двух детей, и радовался своей нежной любви к ней, и удивлялся своему тут же возникшему желанию — этому фантастически устойчивому чувству, столько лет не покидающему его. Майкл побежал за ней: «Я с мамой». И опять ничто не дрогнуло в нем.
Охранник наконец вышел из глубины сада и пошел размашисто к воротам наперерез Кэрол, показывая ей рукой, что все сделает сам. Ворота открылись по его сигналу, и нарочный в темном костюме, белой рубашке и галстуке с пакетом в руках, не остановившись, как-то странно быстро пошел не по дорожке, а по газону прямо в сторону веранды, и Билл видел, как охранник прыгнул в его сторону с вытянутыми руками…
Только тогда Билл все понял. Понял все, что на его глазах случилось, и все, что случится еще, и, поняв, страшно, дико закричал. Он знал, что успеет прокричать только одно слово, не два, а только одно, и то, как он выбрал это единственное слово, потом стало его ночным кошмаром, его непреходящей болью… Это был даже не крик, это был вопль, короткий, как выстрел, вопль смертельно раненного зверя: «Майкл!». Не Кэрол, а Майкл. Он не крикнул «Кэрол», он крикнул «Майкл»!
Майкл успел остановиться и повернуться лицом к веранде, а затем был взрыв, и Билл увидел летящее по воздуху тело мальчика с запрокинутой головой и неестественно отставленными назад руками…
Террорист и охранник были разорваны в клочья. Кэрол скончалась по дороге в госпиталь. В краткий миг перед потерей сознания она пыталась беззвучно улыбнуться Биллу — она не знала, как обезображено ее лицо и как страшна ее улыбка. Сканирование обнаружило в голове Кэрол более сотни микроскопических, твердых, как сталь, пластиковых частиц — ими убийца нажрался, готовясь к теракту. Такие же частицы поразили позвоночник Майкла, и несколько дней врачи полагали, что ребенок не выживет.
Вероятно, тяжелое ранение Майкла и борьба за его жизнь спасли Билла от сумасшествия. Врачи обещали: в лучшем случае ноги мальчика будут парализованы. В течение года Билл боролся за своего сына, и эта борьба, занимавшая его постоянно, непрерывно, днем и ночью, подавила непереносимую боль утраты Кэрол, сделала его существование осмысленным и, в конечном итоге, помогла ему не сломаться.
Когда к Майклу впервые вернулось сознание, он что-то невнятно спросил у отца. Сначала Билл ничего не понимал, но после нескольких попыток услышал: «Папа, я смогу быть летчиком?». Любовь и нежность к больному ребенку превосходят по силе все другие человеческие чувства и привязанности, подчас они достигают почти невыносимой остроты. Едва сдерживая сбившиеся комком в горле рыдания,
