полуфабрикатов предназначены витрины камерного типа с раздельными контроллерами «Баланда» и «Бацилла». Причем витрины «ЗАКС» комплектуются выгнутым в нужную сторону стеклом, а витрины «Дума» отличаются ультранизкой общей базой, что обеспечивает легкость заполнения их любым содержимым. Каждый витринный модуль имеет блоки вкладки-выкладки на шесть и восемь гастроемкостей; их типы: «Шестерка» и «Восьмерка», соответственно. Вкладкоемкость таких сращенных систем практически неограниченна. Эти витринные модули прекрасно вписываются в заданные контуры, и их состав легко меняется, подстраиваясь под любую новую схему расстановки. Очень удобны в эксплуатации. Заметьте еще, что в горках «Сессия» используется двойная завеса и усиленный режим изоляции от окружающей среды. Выбирайте. Если интересует выносной холод, могу порекомендовать систему уже апробированной у нас холодильной централи. Когда мне позвонить, во вторник или в среду? Записываю: пятница. А это — сувенирчик от фирмы, чтоб не забывали нас. Более не задерживаю. Приятно работать с людьми дела. До встречи.
Так, что там у нас дальше? Искусство — это игра с жизнью и смертью своего человеческого, игра подмены. В воплощении
художник отменяет себя. И если попытаться играть всерьез, будет опасная игра, хотя поначалу это не ощущается. А некоторые ощущают — заранее, инстинктивно. Как Адриан прятался от музыки. Как это там… «Долго, с вещим упорством, прятался этот человек от своей судьбы». Но чтобы «прятаться» от судьбы, должно быть… нет, не предвидение — предчувствие, предощущение. Вот это «вещее» должно быть… Альб говорил: инстинкт самосохранения души. И еще говорил, что человек знает, подсознательно, не зная знает, когда его срок. Это даже может быть заметно со стороны, особенно когда чувства обострены. На войне солдаты иногда замечали на лице товарища рядом печать смерти — это не суеверие, это сбывалось. Человек иногда даже за несколько лет предчувствует финал — и меняет жизнь, как бы не имея уже права продолжать что-то делать или, наоборот, чего-то не сделать, не попытаться хотя бы. А бывают же и прямые предсказания, пророчества. И последние сочинения бывают даже не пророческие, а уже как бы написанные оттуда; Шнитке это давно заметил, и его собственные последние вещи — такие. Это уже не выловленные из эфира волны, это какое-то прямое подключение к Источнику. Адорно писал, что в поздних вещах ослабевает воля творца, и музыка начинает говорить сама. Сама за себя. Предчувствие приближающегося финала открывает то скрытое измерение, которого нет в повседневном и без которого, на самом деле, нет ни искусства, ни жизни, — открывает как очень близкое, подкожное ощущение вечности, разлуки, печали. Когда жизнь еще не кончилась, а смерть уже началась… Кто так сфотографировал Шнитке незадолго до смерти? Этот спускающийся сверху, как пестрая лента, провод, и змеиная головка выключателя уже над его плечом, и он, словно чувствуя, отклоняет голову… Конечно, он предчувствовал. Или получил уведомление на каком-нибудь таинственном языке. Это тоже есть, ведь даже я когда-то увидел в том теневом лиственном узоре на выпуклой стенке котелка перевернутые буквы иврита, и от нечего делать срисовал, и дома, усмехаясь, попробовал перевести, и с изумлением прочел свое «МЕНЕ, ТЕКЕЛ…» Срок, правда, уже, кажется, прошел, а я все еще, кажется, жив. Ничего-то у нас не исполняется, даже пророчества. Опять эта хрень. Пророчеств мне только не хватало… Ладно, надо позвонить.
— Лапа, привет. Собралась? Понимаешь, какое дело, мне на завтра назначено. Да нельзя перенести, это по блату визит, по личным связям; с улицы не войдешь. Так что давай сама, лапонька.
Если получится, на воскресенье приеду, но не знаю. Ну, и у тебя свои планы, и чудесно… то есть, что значит «свои пла…»
Черт! Эта манера бросать трубку… Ну, конечно, и мобилу отключила. Ну и черт с тобой! Куда там дальше? Музыка и разум — близнецы-братья? Казалось бы, по какой-то дальней связи гармония должна соответствовать разуму. Выходит, музыка как воплощенная гармония природы соответствует не тому разуму, который есть и гнобит эту природу, а тому разуму, который должен быть, но которого почему-то нет. И каким же он должен быть? Альб говорил: слушайте музыку, и вы услышите, она это знает. Но когда же этот разум появится? Слушайте музыку, говорил Альб, и вы услышите, что этого она не знает. Еще и потому, что вы ведь не слушаете. Блин, куда ж я на красный-то. Да проезжай, проезжай! Нет, так не пойдет, так и до отпуска не доживешь. Надо что-то делать. Ну, посмотрим, что завтра этот мозголом скажет. Музыка так эффективна в производстве счастья потому, что центры в мозгу связаны, это установлено. А по Тулвингу, музыкальные фразы — даже несколько нот — могут быть ключами воспоминаний. Ключами счастья. Но и другими ключами тоже. Ведь музыка иногда просто воссоздает утраченные, заглохшие, ампутированные чувства, переживания, душевные движения, — и что-то со скрипом проворачивается внутри, и что-то всплывает со дна, и возникают в щемящей пустоте неизвестно откуда взявшиеся фантомные боли воспоминаний…
— Да и общее — не очень. И ломит везде, и насморк, и голова гудит. Спать стал хуже. С женой… хотя… Но главное — из-за этого и пришел — появились какие-то мысли странные, чужие, там даже слова, которых я не знаю. Они — не мои. Голос даже не мой.
— Голос возникает, только когда отвлекаетесь от занятий, отдыхаете?
— Ну, да, когда чем-то занят, так этим и занят. Но если что-то привычное и делаешь на автомате — тоже бывает. Когда стандартные бумаги или за рулем…
— Нагрузки большие? Устаете? Выматываетесь?
— Ну, не без того. Вот, в июне отпуск, к морю собираюсь, а тут надо крутиться.
— По роду занятий — бизнесмен? коммерсант?
— «Продавец холода». Торговое оборудование сейчас — бешеный рынок, на нем даже наш московский центр не круче других, а мы филиал. Расслабляться нельзя, сами понимаете, всё должно быть под контролем.
— Понятно, понятно. Ну, давайте снимем этот пресс контроля и посмотрим, что там у вас.
— Психоанализ, да? Будете узнавать, подглядывал ли в детстве за папой с мамой? Нет. И сейчас тоже — ни за кем. А что, надо?
— Боже мой, это ваше дело. Нравится — подглядывайте. Я понимаю, вам нравится это слово, да и без него — за что же деньги? Если захотите, мы проведем сеанс, но пока он вам не нужен. А вот гипнотический явно показан.
— Зачем гипнотический?
— Посмотреть, что вас тревожит.
— А меня сейчас ничего не тревожит.
— В каждый миг нашего существования, Филипп Федорович, в нас — вся книга нашей жизни; гипноз позволяет перелистать ее и выправить загнутую страничку.
— А я, может, не поддаюсь!
— А мы попробуем. Чем мы рискуем, верно? Скидывайте с плеч пиджачок — и вместе с ним бремя ваших забот, долой туфли — эти офисные кандалы, мешавшие вам взлететь, ослабьте узел галстука — эту деловую петлю, которая вас душила, ложитесь на кушетку, словно в теплую морскую воду, потянитесь, как довольная жизнью кошка. Послушаем пульс… хорошо. Теперь возьмите в руку эту карточку.
— А что… это за… кредитка?..
— Не важно. Держите и внимательно, пристально смотрите на нее. А другую руку закиньте за голову, как на теплом, нежном, податливом песке под горячим, растапливающим мысли солнцем, под ласковый, мерный, убаюкивающий шелест набегающих волн. Вы внимательно, пристально смотрите. На карточку. Внимательно. Пристально. Вы расслаблены. Руки отяжелели. Отяжелели веки. Вы отдыхаете… отдыхаете…
Хотя Альб и говорил, что это всё подсознательные ассоциации, мир неразгаданный, мир, повернутый сразу во все стороны, но что-то просвечивает в том, как это происходит. Сначала — беспокойство, внутри возникают только обрывки целого, фрагменты, как у А. Ш., «материал, который хочет, но не может развиться». А у рисовальщика так могут витать части полусхваченных лиц: здесь один только острый нос, там уже застывшая на губах усмешка, но еще нет глаз, тут чуткое ухо, выдвигающееся из пустоты. Это те гандхарвы индийских сказаний, недоделанные творения, существа на стадии тумана, которых Беньямин
