— Когда возникнет опасность.
— Какая опасность?
— Когда начнется эта ваша революция.
Словно по мановению волшебной палочки, безразличное выражение исчезло с лица Вареньки, и в один миг ее глаза, губы и бледная кожа переменились. Валентину поразило, что одно слово может иметь такую власть над человеком.
— Вот мой адрес. — Она подвинула женщине листок бумаги.
Варенька даже не посмотрела на него.
— Я не умею читать. И потом, я и на пушечный выстрел не стану приближаться к дому, в котором ты живешь. Меня слуги твои заплюют. Придумай чтонибудь другое.
— На Исаакиевской площади я видела тумбу объявлений. Завяжите на ней какойнибудь шарф, когда начнется. Я увижу его.
— Красный?
— Если хотите.
Женщина кивнула, и Валентина вдруг с удивлением заметила, что ее шрам был единственным, что блестело в этой сырой и холодной комнате, и ей стало интересно, болит ли он.
— Что бы там ни говорили люди, — пробормотала Варенька, — а эта их революция еще не скоро начнется.
— Однажды я видела, как армия муравьев напала на полевку и убила ее, — сказала Валентина и добавила: — Может быть, ваши муравьи еще не готовы стать армией?
— Скажи, а чем ты занимаешься? Почему у тебя такие сильные пальцы?
— Я играю на фортепиано.
Варенька потрогала пальцы Валентины так, словно считала, что сейчас из них польется музыка.
— Никогда не слышала, как играют на фортепиано.
От этих слов Валентине захотелось зарыдать.
Это произошло случайно. Йенс не собирался заходить к Кате. Ничего этого и не было бы, если бы он однажды не заигрался допоздна в покер у одного знакомого. Доктор Федорин тоже был там. В перерывах между партиями он рассказал о новом способе лечения позвоночника, который испытывали в Карловых Варах. Доктор получал о нем хорошие отзывы и заинтересовался этим вопросом, потому что хотел помочь раненным в недавнем побоище молодым людям, по хрупким спинам которых прошлись гусарские сабли, но Йенс сразу подумал о Кате. Когда на следующее утро он выехал на прогулку и повстречал сумасшедшего казака Валентины, который неспешно ехал через водянистый туман на пугливой кобыле, ему показалось вполне уместным начать разговор с замечания о лошади.
— Она, конечно, хороша, Попков, но я бы сказал, что вам эта кобыла не очень подходит.
Казак помотал головой из стороны в сторону, точно как его лошадь, и с неприветливым видом произнес:
— Она не для меня.
— А! Наверное, сюрприз для Валентины Николаевны?
— Нет.
Йенс, пожав плечами, ударил каблуками своего коня, пуская немного быстрее, но молодой кобыле, похоже, понравился Герой. Она тоже ускорила шаг и поравнялась с ним. Казак отпустил поводья, и кобыла, почувствовав свободу, махнула Герою длинной гривой и стала выступать грациозно, точно балерина.
Увидев это, Йенс рассмеялся. Даже казак не удержался и улыбнулся. Дальше они поехали рядом — Попков на кобыле у тротуара, а Йенс на Герое ближе к середине улицы, прикрывая пугливое животное от уличной суеты. Всю дорогу до дома Ивановых туман не выпускал их из своих серых объятий.
Наблюдая за тем, как Попков умело вытирает бока Героя, Йенс улыбнулся. Ему нравились люди, которые кончиками пальцев чувствуют настроение животного и точно знают, где нужно почесать лошадь, чтобы та принялась раздувать ноздри и довольно храпеть.
— Я ненадолго, — сказал он Попкову, но тот лишь рыкнул в ответ чтото неразборчивое.
Йенс, наполнив ведро водой из крана во дворе, поставил его перед Героем. Конь тут же опустил в него свою большую голову и начал жадно пить. Какоето время Йенс стоял рядом и наблюдал за животным.
— Попков, — сказал он, — вы здесь, похоже, пользуетесь особым доверием. — Повернувшись к здоровяку, он усмехнулся. — Но я вот не могу понять, как это такому недалекому казаку позволяют заходить в хозяйский дом и общаться с юными барышнями. — Йенс провел рукой по мускулистой шее Героя. — Надо полагать, дело в вашем врожденном обаянии.
Губы казака растянулись в широкую улыбку, обнажив крупные белые зубы.
— Убирайтесь к черту.
— Я еще никогда не видела Валентину такой счастливой.
Йенс улыбнулся Кате и поставил маленькую чашку с чаем себе на колено.
— Это изза работы в госпитале. Она обрела в жизни смысл.
— Так и мама говорит.
— Возможно, она права.
— Но мама не знает ее так же хорошо, как я.
— И что же, — осторожно поинтересовался он, — вам известно такого, что неизвестно вашей матери?
— Йенс, у меня не действуют ноги, но глаза все видят.
— И что же вы видите?
Катя рассмеялась.
— Я вижу, как она, приходя домой вечером после работы, вся светится, хотя должна падать от усталости. Как она ходит как в воду опущенная, если ей не удается из дому выйти. Как она улыбается и счастливо вздыхает, когда думает, что ее никто не видит. Бывает, она чтото говорит и вдруг замолкает на полуслове. — Лицо Кати сделалось задумчивым. — Я думаю, это изза того, что она чтото вспоминает.
— Что же она вспоминает?
— Не знаю. Чтото такое, что у нее в памяти засело.
— Катя, вы удивительно наблюдательная девушка.
— Она моя сестра. Я люблю ее.
Их глаза встретились.
— Я тоже, — тихо проговорил он.
Она кивнула, ее светлые локоны качнулись.
— Я знаю.
— Как же вы об этом догадались?
— Я знаю Валентину. Она влюблена. И любима.
— Обещаю, я буду заботиться о ней, Катя.
Девушка улыбнулась.
— Я верю вам, Йенс. Но будьте осторожны. Если папа узнает, что она любит вас, а не капитана Чернова, он запретит вам появляться в этом доме.
— Спасибо за предупреждение.
Он понимал, как непросто было Кате отдать ему сестру.
Не дойдя до конюшен, Йенс услышал шум. Волнуясь за Героя, он ускорил шаг. Крики и неимоверный грохот сотрясали деревянные стены. Вбежав в конюшню, Йенс увидел пятерых мужчин, которые ожесточенно избивали Попкова. Казак не падал, он стоял на ногах, раскачивался и отмахивался огромными ручищами, как пьяный медведь. Кровь хлестала из глубокой раны над бровью, заливая его лицо. Остальные конюхи разбежались, и это могло означать лишь одно: всем точно известно, кто эти люди в черных пальто и начищенных сапогах, и все боятся с ними связываться. Но пятеро на одного! На такое Йенс не мог
