которые ни черта не стоят. Сказать по правде, у меня таких полно. Но вам я их не предлагаю. Ваши – вот эти, за сто двадцать.
– А в чем разница? – искренне удивился Антон Григорьевич. – Золотые они у вас, что ли?
– Экий непонятливый! – ухмыльнулся цыган сквозь свои лошадиные зубы, которыми зажимал изжеванный чубук трубки. – До седин дожил, пора бы уж соображать.
Он выудил из недр вертепа человечка с номером на груди, кивнул на него Антону Григорьевичу и демонстративно сжал пальцами простой рычаг. Послышался приглушенный мелодичный перестук тонких деревянных планок. У Стрельникова на миг перехватило дыхание. Весь ряд игрушек рефлекторно дернулся вслед за человечком в руке продавца и сделал кувырок вперед. Цыган ухмыльнулся еще шире и снова сжал свою игрушку. И весь ряд человечков кувырнулся назад.
Никаких видимых веревочек не было протянуто к игрушкам. Тем не менее, они продолжали двигаться – кто рьяно, кто неохотно. Человечек в форме пилота дергался, как висельник в петле, но кувыркаться ни за что не хотел. При виде этой картины Антона Григорьевича и самого вдруг скрутило каким-то странным спазмом.
– Перестаньте! – крикнул он. – Прекратите ваши штуки!
Продавец разжал руку, и дикая пляска внутри вертепа прекратилась. При этом фигурка пилота безжизненно повисла на оборванных нитках. Цыган снял его и небрежно бросил на дно коробки, а взамен прицепил другого.
– Иногда приходится устраивать проверки, – подмигнул цыган, осклабившись снова, – зато эти – самые надежные. Долго послужат. Ну что, берете, Антон Григорьевич?
– Откуда вы знаете, как меня звать? – спросил Стрельников, немного придя в себя. – Кто вы такой? Гипнотизер? Фокусник? Или, может, черт?
– Существо о двух ногах, лишенное перьев, как некогда заметил Платон, – с усмешкой ответил цыган, – однако намного важнее, кто такой вы.
Стрельников ничего не ответил. Он только молча смотрел на безжизненно лежащую фигурку пилота.
– Антошка спит? – спросил отец.
– Давно, – ответила мама. – Что так долго?
Отец бросил фуражку на комод, не раздеваясь, прошел к столу и попросил:
– Налей водки.
Антошка с осторожностью приоткрыл тоненькую щелочку в занавеске. Он только притворялся спящим. На самом деле никогда не засыпал раньше, чем возвращался отец. Входил, огромный, в скрипучем кожаном пальто, тяжесть которого бронзовая вешалка принимала с недовольным стоном. Отец проходил к умывальнику твердой офицерской походкой, долго умывался, фыркая от удовольствия, потом вытирался полотенцем – всегда свежим, зачесывал волосы назад и проходил к столу, где мама уже успевала поставить тарелку с дымящимся борщом. Так было почти всегда. Но сегодня что-то было не так.
Антошка видел такое прошлой весной. Отец тогда вернулся молчаливый и какой-то худой. За ужином так же выпил водки, а потом еще. Антошка услышал только малую и не слишком понятную часть разговора. «Васю сняли», – коротко сказал отец.
«Что же теперь будет?» – охнула мама. «А ничего не будет, – с каким-то злым задором ответил отец, – ни новой квартиры, ни личного шофера. Будем жить, как все. Все живут – и мы будем».
В этот раз отец был куда серьезней, даже закурил после водки прямо за столом, и сигарета в его руке мелко подрагивала. «Вот, – сказал он, достав из-за пазухи и бросив на скатерть запечатанный сургучом пакет, – это надо спрятать. Вася сказал, они не должны это найти». Мама смотрела на плотный серый конверт, перевязанный казенным шпагатом, как на ядовитую змею, свернувшуюся на столе. «Вася, Вася! – всхлипнула она. – Он все о Васе думает! А ты обо мне, об Антошке подумал? Ты о себе подумал? Что будет с нами? Со всеми нами? Это тебя не волнует?». «Волнует, – кивнул отец, нервно стряхивая пепел в стакан, – еще как волнует. Но бывает время, когда об этом нельзя думать. Так было там, с немцами. Так есть сейчас. С этими… Они не должны это найти. Не должны. Это важно. Может, это сейчас важнее всего на свете». Отец поднял конверт и положил его поглубже за пазуху. Антошке сквозь хруст плотной бумаги послышался легкий перестук тонких деревянных планок.
Сборы Антошка помнил плохо, всю дорогу до аэродрома проспал у матери на руках. Если бы он знал тогда, что видит отца в последний раз, если бы знал…
– Деда, тебе что, плохо?
Пригородная заскрежетала на стрелке. За окном замелькали продрогшие сады за некрашеными перекошенными штакетниками. Стрельников повернулся к пятилетней соседке по сиденью.
– На, деда, витаминку, – пискнула соседка, протянув на розовой липкой ладошке желтую горошину.
– У меня своя, – сказал Антон Григорьевич, выкатывая из капсулы шарик нитроглицерина.
– Тебе плохо, потому что игрушка поломалась? – спросила девочка, показав на деревянного человечка.
Антон Григорьевич посмотрел на зажатую в руке фигурку и кивнул в ответ. Непонятно было, с чего цыган поначалу ломил за нее цену, – дерево рассохлось, краска потускнела и начала осыпаться. Потому, наверное, потом и отдал задаром безо всякого сожаления.
– Не приставай к дедушке, – приказала мама.
Стрельников натянуто улыбнулся и побрел к выходу.
Станционный поселок встретил его ничуть не изменившимся. Таким же он был и шестьдесят с лишком лет назад: крашенное казенной зеленью строение вокзала, дырявые заборы, покосившиеся потемневшие от времени домишки. Здесь кончилось Антошкино детство. Здесь он уже не гулял с мамой по бульвару, а собирал выпавший из вагонов уголь в старое дрянное ведро. Ведро ведь могли отобрать, хорошее жалко было, поэтому тетка давала самое старое. По правде, могло случиться и что похуже, потому что подбирание угля считалось кражей, но Антошка уже усвоил, что такое «лишний рот», да и вохровцы на малышню смотрели сквозь пальцы и даже в воздух не стреляли. А за полведра плохого угля можно было выменять немного хлеба. Чем-то топить надо было грядущей зимой, дрова стоили дорого, а денег здесь никто не имел. Работали за какие-то непонятные Антошке палочки. Просто это была совсем другая жизнь.
Дрова разгорались плохо: печь отсырела. Стрельников не часто навещал теткин дом, и тот понемногу разваливался. Кое-где поотрывались усохшие ставни, крыша над печкой стала подтекать. Дочь давно советовала продать эту рухлядь, но Антон Григорьевич никак не решался. Да и как решиться? Дом был для него чем-то вроде старого больного родственника. Вроде и надоел давно, всем в обузу, да бог никак не приберет, а бросить совесть не позволяет. И могилки тут, мама и тетка рядышком – кто их обиходит?
Печь, в конце концов, расходилась и загудела. От подсыхающих стен потянуло плесенью. Стрельников подбросил в топку побольше дров, чтобы выгнать из пятистенка осеннюю сырость, и вышел во двор, заросший почерневшим бурьяном. Что-то в душе было странное сегодня. То ли праздник потерянный разбередил ее, то ли еще что. Не шел из головы проклятущий цыган. Все стоял перед глазами, скалил прокуренные лошадиные зубы. Стрельников сунул руку в карман и снова нащупал деревянного человечка. Казалось, что за прошедшие полдня он стал совсем высохшим и хрупким. Краска местами вовсе сползла, по боку пошла трещина. Бросить бы в печь глупую игрушку, да и забыть вовсе, но не мог Антон Григорьевич на это решиться, так же, как не мог расстаться с домом и ворохом воспоминаний. А воспоминания сегодня просто одолевали Стрельникова. Накатывали волна за волной. Яркие, отчетливые.
Прогнившая лестница даже не скрипела. Замшелые перекладины с шипением сочились мутной холодной водой, грозя переломиться надвое. Стрельников помедлил, раздумывая, и все же долез до чердачной двери, ставя ноги поближе к продолинам. Добрался, сел в проеме, оглядывая грязную дорогу, подсвеченную заходящим солнцем. Совсем как тогда…
Мама появилась на закате. Антошка даже не особенно удивился. Он ведь знал, что так будет. Хотел, чтобы она появилась, и так произошло. Просто нажимал планки, а деревянная фигурка послушно вертелась на шелковых нитках. И вдруг Антошка подумал о маме. Просто захотел увидеть ее. Человечек в его руках кувырнулся раз, другой, и Антошка понял, что мама придет. Не сразу, но придет обязательно. Он хотел увидеть и отца, но чувствовал, что в этом человечек ему не поможет.
История с человечком была смешная. Высмотрел Антошка, как тетка прячет что-то за сараем. Думал,
