съестное что. А нашел игрушку. Старый чугун был под угловым камнем закопан, а в нем тайник. С тех пор человечек жил на чердаке, в углу с хламом – безнадежно сломанными ходиками, разбитой прялкой и чем-то еще старым и ржавым. Но самого его почему-то ничто не брало. Даже пришлось куском рогожи прикрывать от теткиных глаз, потому что прямо светился новизной в пыльной чердачной серости, манил к себе непонятной силой.
Маму Антошка только сердцем узнал. Даже игрушку спрятать забыл. Голубем слетел с чердака и помчался навстречу– обниматься. Стала мама какая-то легкая, тонкая, почти прозрачная. Уронила маленький фанерный чемодан и села на него, чтобы не
Потом они с мамой уехали. Не сами по себе, конечно. Мама все твердила: «Нельзя, нельзя, не пускают». Но Антошке очень хотелось, чтобы стало можно. И человечек снова сделал так. День отъезда помнился очень отчетливо – яркий, морозный. У станции веселые подгулявшие мужики, отбивая чечетку на промороженных до звона досках тротуара, горланили частушку: «Враг народа Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков!».
В Москве они, впрочем, не задержались. Мама не могла найти работу: тень загадочного Васи давала о себе знать. Жизнь мотала их долго по всей огромной стране, пока не выплеснула у знакомого станционного поселка. И событий в жизни Антошки к тому времени произошло чересчур много, чтобы помнить о судьбе странной игрушки.
Стрельников скорее понял, чем вспомнил, что человечек все еще здесь, дожидается его под кучей пропыленного мусора и драной рогожей. И даже не удивился, увидев его, такого же новенького и самодовольно ухмыляющегося в нарисованные пышные усы. Тонкие планки отозвались мелодичным перестуком, как заждавшийся музыканта инструмент, когда Антон Григорьевич взял игрушку в руки. И всем телом почувствовал, как испуганно встрепенулись, как затрепетали в цыганском вертепе деревянные болванчики. Он и сам вздрогнул, когда в кармане забился, заголосил телефон.
– Что же теперь, Антон Григорьевич? – осведомился знакомый хриплый голос.
– Что вы от меня хотите? – резко спросил Стрельников.
– Вы и сами понимаете, – ответила трубка, – что эта игрушка не про вас.
– А про вас ли? – обозлился Антон Григорьевич.
– Нет, – прохрипел собеседник, – не про меня. Но эта вещь должна иметь Хозяина, верно? И вы ее мне принесете. А уж Хозяин отыщется, будьте покойны. Ну, чего молчите, Стрельников?
– Ничего вы не получите, – нетвердо возразил Антон Григорьевич, – я ее уничтожу.
Собеседник хрипло рассмеялся.
– Власть уничтожить невозможно, Стрельников, и вы это знаете. Ну посмотрите, посмотрите же вокруг! Разве вы не видите, что у всего этого нет Хозяина? Только он может навести здесь порядок. Разве вы против порядка, Стрельников? Разве вас устраивает все, что вокруг происходит? Я же знаю, что не устраивает. И вы можете все это изменить.
Антон Григорьевич, почуяв знакомое стеснение в груди, опустил руку в карман за нитроглицерином – и наткнулся на обломки деревянного пилота.
– Нет! Чтобы снова пройти через ЭТО? Я не хочу! Ничего, ничего не получите, так и знайте!
Стрельникова снова скрутил спазм, как давеча у площади.
– Прекратите! – крикнул он, хватаясь за чердачную дверь. – Или…
Из трубки снова послышался хриплый смех.
– Или что, Антон Григорьевич? Ответите тем же? Что ж, в конце концов, не так важно, кто начнет. Вы, я или кто другой. Станьте первым. Это же так просто.
В последний раз Антона Григорьевича видели живым у станции. И приняли за пьяного: больно его мотало по сторонам. И кричал он какие-то глупости: «Я не деревянный! Не деревянный!». А звонкое эхо из голых околков за станцией глумливо передразнивало: «Деревянный, деревянный!».
Его нашли только весной, в овраге, за восемнадцать километров от поселка. Стрельников сидел, привалившись боком к выворотню, и широко раскрытыми остекленевшими глазами смотрел в голубое апрельское небо. Мыши и горностаи почему-то его не тронули, и выглядел он так, словно присел на минуту отдохнуть. Только зачем-то сжимал в кулаке горстку деревянной трухи.
Всю весну по полям шлындали какие-то странные люди, все искали что-то, да не нашли, а что искали, не говорили. «Странный был старик, – судачили в народе, – мало ли, может, украл чего. Чужая душа – потемки. Даром что тихий. В тихом омуте-то завсегда черти водятся. А все потому, что порядка нет!».
Владимир Молотов
Послание потомкам
Когда небо почернело и покрылось мерцающими прыщиками, штабные засели в доме Хреныча. Луна наглым оком шпиона заглянула в комнату. При свете керосинки первое слово взял Иван, средних лет мужичок с бородой, похожей на обрывок старой мочалки:
– Ну что, орлы, положение почти каюк! Патронов осталось – кот нагадил. Одну атаку отбить – и то не хватит. А завтра городские отморозки планируют новый штурм. Лазутчик донес. И дроби у них еще дофига, и пуль хватает.
– А может, мы их коктейлями из керосина утопим? Ночь-то длинная, понаделаем бутылей с фитилями, – предложил щетинистый Хреныч, обнажив пару раз лошадиные зубы.
– Ага, керосину-то полбочки всего! Враз кончим. Не, не пойдет, надо чо-то другое придумать, – возразил моложавый Колян, поправив рыжую челку. – Али тебе еще с позавчерашнего коктейли мерещатся, когда твой полтинник отмечали?
– Иди ты! – обиделся Хреныч.
– Так, попрошу с рельсов не съезжать! – осадил Иван.
Тут в дубовую дверь громко постучали.
– Кого нелегкая принесла? – Хреныч зашаркал ногами и скрылся в сенях.
В дом ввалился местный балабол Гуня, лысый, с головой в форме яйца, тянущий за руку деда Епаксимыча.
– Вам чего? Тут штаб заседает.
– А зря вы меня в штаб не взяли! – Гуня глупо улыбнулся, и уши его приподнялись. – У меня вот ценная информация.
Епаксимыч прокряхтел в кулак. Он был сед и выбрит с порезами. Последние напоминали забавный рисунок кошачьих усов.
– Ну, выкладывай! – скомандовал Иван.
Колян приосанился. Хреныч медленно опустился на стул.
– Вот дед Епаксимыч говорит, что 1 мая в 1975 году власти деревни заложили у сельсовета послание потомкам, на полвека.
– Ну, было, слыхали в детстве, – вяло отозвались штабные.
– А завтра какой день? – Гуня торжествующе обвел глазами заседающих. – Правильно, 1 мая 2025 года. Ровно пятьдесят лет. Послание-то пора вскрывать! А в ем кое-что есть. В общем, Епаксимыч, давай сам.
Дед степенно сел на учтиво подставленный стул и почесал седину.
– Значит, был я в то время пионером. Послание при мне заложили. Но содержание в секрете держали. Однако слыхал я краем уха, что для потомков реликвии спрятали. И среди тех реликвий – патроны и пулемет, с войны. Дескать, при коммунизме все одно стрелять не придется. Так что откопают и в какой новый музей поставят. Чоб все любовались и знали историю. Так вот, в ентом послании должен быть тайник.
