— Вот и тебе, Анка, не худо у него поучиться, — вздохнул старик.
Прощаясь с отцом у дверей, Анна задержала его руку.
— Спасибо… Ах ты, Диоген ты мой!..
23
До сих пор почта приносила Галке одни только радости: то письмо от матери, полное ласки и забот, то от Жени, коротенькое и всегда страшно интересное, то треугольничек от жениха. И множество писем от разных незнакомых ей советских людей…
И вот эта самая добрая почта нанесла Галке Мюллер два страшных удара один за другим. Последние недели Галка и Зина ездили по фабрикам страны: передавали свой опыт. Чудно было девушкам из полуразрушенного Верхневолжска, страшные раны которого еще только начинали затягиваться, попадать в города, которые стояли как ни в чем не бывало и даже позволяли себе роскошь по вечерам освещать улицы. Подружки вернулись домой, полные впечатлений, повзрослевшие и соскучившиеся по своей фабрике. В тот же вечер Галка, напевая, принялась перебирать письма, скопившиеся за ее отсутствие и кучкой сложенные на ее узенькой кроватке. Найдя среди них письмо от матери, она вскрикнула от радости и тут же вскрыла его. Но в следующее мгновение девушка уже лежала, уткнувшись в подушку, содрогаясь от рыданий..
Несколько раз удавалось ей взять себя в руки, но стоило только представить, что Белочки нет в живых, как она снова зарывалась лицом в подушку и еще горше плакала, вцепившись зубами в наволочку. Стариков не было дома. Некому было даже рассказать страшную весть. Галка маялась одна, и прошло немало времени, пока она сумела прочитать письмо матери с начала и до конца. «Теперь, доченька, осталось нас двое. Мы всегда будем гордиться папой и Женей, будем стараться быть достойными их. Береги себя, пиши чаще маме, которая сейчас больше, чем когда-либо, грустит по своей далекой Галочке… У меня тут прекрасные товарищи. Все они в эти дни около меня, но маленькое письмо от тебя мне сейчас нужнее, чем сочувствие всех хороших людей…»
Вот уже третий раз в этом году посещала смерть семью Калининых. От новой страшной вести Варвара Алексеевна, казалось, как-то сразу стала ниже ростом и высохла. Степан Михайлович скрылся у себя за занавеской. Оттуда слышались только его хрипловатые вздохи. А внучка с каким-то новым, совсем не свойственным ей раньше-мужеством вдруг уселась к столу и единым духом написала ответ матери. Потом сбегала «на угол», бросила письмо в ящик и, вернувшись, принялась разбирать остальные. Вдруг снова послышался ее вскрик.
Бабушка и дед тотчас же оказались возле. Со страхом глядели они на нее. Что же еще могло случиться? Лицо у девушки так побледнело, что стали отчетливо видны на переносице медные веснушки, обычно почти незаметные на ее смуглой коже. Расширенными от ужаса глазами она смотрела на лежавшую перед ней бумагу.
— Что?.. Что, милая? — спрашивал дед, с трудом выговаривая слова.
— Лебедев…
— Что Лебедев?..
— Убит… Вот товарищи его пишут. Девушка протягивала письмо. Теперь, казалось, совершенно спокойная, сидела она у стола над ворохом конвертов, и старики даже переглянулись. Им обоим показалось, что за это короткое время веселая Галка вдруг чем-то неуловимым стала похожа на сестру. Лицо серьезно, глаза сухи, на осунувшихся щеках обозначились две тоненькие, скорбные, будто иголкой процарапанные морщинки. Это была какая-то новая, незнакомая Галка, которую и Галкой-то неудобно было назвать.
— Да поплачь ты, что ли! — жалобным голосом попросила Варвара Алексеевна, у которой запавшие глаза тоже были сухи.
— Разве их воскресишь?
— Слезой горе исходит… — вздохнул дед. Его так трясло, что было страшно глядеть.
— Ну вот вы и плачьте! — неожиданно твердо ответила девушка и принялась перечитывать письмо, в котором сообщались обстоятельства гибели разведчика Лебедева.
Группа, отправившаяся в поиск, за линию фронта, на ничейной земле натолкнулась на такую же группу противника. Лебедев с автоматом залег в канавке прикрывать отход товарищей. Когда ночью разведчикам удалось отыскать его тело, оно оказалось все исколотым каким-то холодным оружием.
Отбросив письмо, девушка закричала, бешено сверкая глазами:
— Звери, изверги! Их бить, бить, бить надо! — И, смотря куда-то мимо пораженных стариков, произнесла сквозь зубы: — Ладно, посмотрим!.. Я знаю, что мне делать..
Потом, ничего более не прибавив, она ушла…
— Наверное, к Анне побежала, — предположил дед, когда в коридоре стихли торопливые шаги, — Как это сразу, одно за другим! Ну, пусть пробежится, успокоится бедная…
— Нет, не к Анне она пошла, — проговорила Варвара Алексеевна и вдруг заплакала, тоненько, жалобно, совсем по-старушечьи.
24
Решив для себя, что на перевыборах она заявит самоотвод, Анна сразу успокоилась. Очень тяжело расставаться с делом как раз тогда, когда ты его начал по-настоящему постигать, полюбил. Но именно потому, что теперь она знала и любила партийную работу, ей казалось, что не может она оставаться секретарем. С тем и пришла она к Северьянову вечером, когда в райкоме почти никого уже и не было. Самым трудным было рассказать тягостные для самолюбивого человека причины, породившие ее решение. Но едва, пряча глаза, безжалостно терзая носовой платок, Анна завела об этом речь, как Северьянов остановил ее:
— Не надо, Анка, все знаю.
— Да откуда? — воскликнула она, пораженная дружеской ласковостью тона, столь необыкновенной для этого насмешливого человека.
— И зачем ты пришла, знаю. — Северьянов вышел из-за стола, сел на диван, хлопнул рукой по сиденью. — Седай. — И когда Анна пересела с кресла на диван, он продолжал: — Только лучше разговор этот не начинай. Не надо. Все равно мы тебя с партийной работы не отпустим.
Анна вскочила.
— То есть как это не отпустим? Что же я, не свободный человек?
— Ты коммунист, а коммунисты подчиняются решениям партии… Нет, ты не бегай по комнате и не затирай бузу! — продолжал Северьянов, меняя тон и как бы снова становясь комсомольцем Серегой. Он знал слабую струнку секретаря парткома Ткацкой и снова хотел атаковать ее из комсомольского прошлого, которое им обоим было одинаково дорого. — Ты ж дивчина на ять! Тебе ли отступать перед сумасшедшей бабой, перед скверной сплетней?
По улице сожженной слободки шел гармонист. Наигрывал он что-то незатейливое, но смягченная расстоянием мелодия долетала до ушей Анны будто из юности. Вспомнился и молодежный Ленинский клуб, и глубокомысленные дискуссии на тему «Будет ли семья при коммунизме», и танцульки, и жаркие споры о том, есть ли жизнь на Марсе. А этот сидящий с ней рядом полный, солидный человек вспоминался разухабистым пареньком — шутником, балагуром, выдумщиком всяческих затейливых комсомольских «мероприятий».
И смотрел он на нее сейчас, близоруко щуря веселые, озорные глаза, глаза слесарька с Механического, с которым у нее была старая, почти мальчишеская дружба.
— Дела у тебя, Анка, идут как из пушки. Тебе ль из-за этой чепуховины руки опускать?..
Но сегодня воспоминания юности только усилили в Анне смятение, недовольство собой, тоску, только укрепили ее решение.
— Не надо, Сережа… Я все обдумала, — тихо произнесла она, поднимаясь, и пошла к двери.
