Опустошая для поезда запасные фонды городских библиотек, добывая кинопередвижку, с невероятными трудностями «выколачивая» по частям детали для радиоузла, Анна успела похлопотать в депо о внеочередном ремонте квартиры отправлявшегося с поездом машиниста, помогла перевязочной сестре выписать из Алма-Аты к старушке матери старшую дочь, которая могла заменить отправлявшуюся на фронт, добилась, чтобы детей женщины-врача еще до ее отъезда определили в лучший детский дом. «Товарищ комиссар… товарищ комиссар… товарищ комиссар», — слышалось со всех сторон, и Анна Калинина, даже если она и была в эту минуту занята или озабочена чем-нибудь другим, оборачивалась на зов точно с такою же внимательной улыбкой, какая отличала Николая Ивановича Ветрова, этого «человека для людей».
Анна чувствовала, как в трудные для персонала минуты, когда врачам, сестрам, машинистам предстояло, будто листьям осенью, оторваться от дерева, от привычной жизни и нестись в неведомые дали, все они, даже начальник поезда — старый городской врач из выучеников Владим Владимыча, — тянутся к ней, что ее уже связывает с ними множество нитей. Иногда в голове мелькало: вот если бы сейчас вернуться в партком «Большевички», как бы развернула она работу, скольких бы ошибок избежала! Но «Большевичка» была уже где-то в стороне от ее жизни, и о ней она думала только в прошедшем времени.
Еще до того, как объявили о ее новом назначении, слух о том, что Анна Калинина уезжает на фронт, как это частенько случалось, неведомыми путями, опережая события, просочился в цеха. Все сразу стали с ней как-то по-особому ласковы. Доклад партбюро на отчетно-перевыборном собрании слушался с необычайным вниманием. В прениях, что в общем-то было не принято, особенно подчеркивались заслуги секретаря. И когда перед выдвижением кандидатур в партком слово взял Северьянов и заявил, что райком, ценя хорошую работу Калининой, выдвинул ее кандидатуру на почетный и трудный пост комиссара построенного и укомплектованного верхневолжцами санитарного поезда, раздались было аплодисменты, но сразу как-то оборвались. Наступила грустная тишина, которая была очень красноречива.
С собрания Анна вышла в сопровождении целой толпы ткачих, взволнованная, растроганная. У двери в сторонке стоял Гордей Лужников. Издали смотрел он на Анну, явно стараясь остаться незамеченным. Но для этого он был слишком велик. Он возвышался над всеми. Не увидеть его было нельзя. Анна даже не увидела, а скорее почувствовала на себе его тоскливо-растерянный взгляд. Продолжая двигаться в провожавшей ее толпе женщин, она уже совсем прошла было мимо Лужникова, но вдруг решительно повернулась и направилась прямо к нему.
— Что же, попрощаемся, Гордей Павлович! — решительно произнесла она, протягивая ему руку.
Те, кто провожал Анну и было остановился, когда она повернула, увидев, к кому она направляется, сразу же заспешили дальше. И вот теперь они стояли рядом, на глазах у коммунистов, расходившихся из красного уголка.
— Анна Степановна! — только и вымолвил этот большой человек. Он умоляюще глядел на нее и тискал ее руку в своих огромных пухлых ладонях. — Анна Степановна! — повторил он, все еще не находя слов. — Разрешите, я вам… все напишу? Я вам писать буду, я…
— Не нужно, Гордей Павлович, не надо, родной, не выйдет у нас с вами… переписки, — тихо ответила Анна, и глаза ее стали печальными. Она хотела что-то еще добавить, но рядом раздался резкий голос:
— Дочка, тебя люди ждут!
Незаметно подошедшая Варвара Алексеевна стояла рядом, строго смотря на Анну своими острыми черными глазами.
— Да, да… Прощайте, Гордей Павлович! — . И, вырвав из теплых ладоней руку, Анна побежала догонять работниц, стайкой ожидавших ее у выхода.
Еще раз побывала Анна на фабрике, когда сдавала дела Настасье Нефедовой — новому секретарю. Гордея Лужникова тоже избрали в бюро. Он был здесь. Иногда она ловила на себе взгляды механика, но делала вид, что ничего не замечает. В военной форме она была подтянута, деловита и даже суховата, и никто даже и не подозревал, чего все это ей стоит… Ивот теперь, проезжая утром на голенастом, похожем на кузнечика вездеходе мимо фабрики, Анна только вздыхала и, отводя взгляд, старалась думать о другом, о сегодняшнем…
Бои под Ржавой продолжались. Гитлеровская авиация частенько налетала теперь на Верхневолжск. Поэтому решено было поезд отправить без всякой помпезности. Ночью с заводских путей его перегнали на станцию, но не к пассажирскому вокзалу, а на грузовые пути.
Утром из начальства на проводы прибыли лишь секретарь горкома да Северьянов и еще конструктор поезда, делегация рабочих, строивших его, да родственники уезжающих, которых оказалось совсем немного. В последнюю минуту комиссару было особенно хлопотно. Как это всегда бывает в таких случаях, выяснилось, что одно недоделано, другое не привезли, третье забыли. В вагонах звучало: «Товарищ комиссар», «Где товарищ комиссар?», «Не видели товарища комиссара?», «Боже мой, да куда же девался комиссар?»
Анна старалась поспеть туда и сюда, советовала, усовещивала, отчитывала, приказывала. Но при этом она все время косила в окна на своих стоявших отдельной группкой у ступенек штабного вагона. Отец в шевиотовом своем костюме, в галстуке-хомутке и старой, помятой шляпе. Мать в строгом шерстяном платье, с головой, по фабричным обычаям, повязанной пестрой косынкой. Лена и Вовка, притихшие, ошеломленные предстоящей разлукой, топтались подле стариков, а в сторонке стоял маленький плотный солдатик — Галина, в пилотке, в кирзовых сапогах с такими широкими голенищами, что, казалось, в любой из них она могла бы сунуть обе ноги. Чинная неподвижность всех этих любимых людей как-то особенно больно отзывалась в сердце Анны.
Но комиссарский глаз не упустил из поля зрения и других провожающих. Он приметил, что маленькая старушка плачет на плече хирургической сестры, что машинист и электрик как-то уж слишком оживленно жестикулируют, что начальник поезда одиноко стоит от всех в стороне, что главного врача провожает красивая, разодетая дама с букетом цветов, но что при этом оба они стоят, как чужие, и смотрят в разные стороны. Все это и многое другое успел заметить комиссарский глаз. Это были люди. Это были характеры. Это были судьбы. И отныне судьбы этих и еще многих других людей будут близки ей, Анне Калининой.
— Ну что ж, комиссар, доброго пути! — сказал секретарь горкома, поднявшись в вагон и пожимая руку Анны своей холодной, влажной рукой. — Выше голову! У вас дело пойдет… А о своих не беспокойтесь, считайте, что они теперь наши.
Сергей Северьянов, тоже вошедший с ним, был совсем необычен. Его розовое, с блеклыми веснушками лицо имело несвойственное этому ироническому человеку выражение: тревожное, взволнованное, ласковое. Но в последнюю минуту он ухитрился все это спрятать и, посмеиваясь, посматривал на Анну.
— Вы поглядите только на этого военного товарища! Гитлер со страху поседеет, узнав, какие теперь в Красной Армии роскошные комиссары. Только одно ему теперь и остается: хенде хох и идти к нам дороги чинить… Чу! — Паровоз длинно, протяжно свистел. — Анна, марш к своим! Скоро трогаетесь…
Анна соскочила с подножки, прижала к себе детей и замерла, позабыв все на свете. Так и застыла, обняв их, и казалось, ничто не в силах оторвать ее от Лены и Вавки.
— Дочка, дочка! — тряс ее, за плечи Степан Михайлович. — Второй раз свистят…
В самом деле, состав уже перезвякивал буферами. В последний раз прижав к себе ребят, впилась она губами в щеку дочери, поцеловала куда-то в маковку сына и, оттолкнув его, бросилась к штабному вагону. Чьи-то руки втянули ее на движущиеся уже ступеньки.
Анна опустилась на них, не имея сил оторвать взгляда от удалявшейся группы. Отец, прижимая к себе мать, махал шляпой. Галина стояла, приложив развернутую ладонь к пилотке. Не вытирая слез, плакала Лена, и Вовка, смешной, торжественный Вовка, знавший все военные правила, вытянув руки по швам, отдавал салют уходящему эшелону. Наконец все исчезло за составом платформ, груженных в навал искореженным военным железом и алюминием, а Анна все еще смотрела в направлении, где скрылись дорогие ей люди…
— Товарищ комиссар! — взволнованно позвал вдруг девичий голос. — Посмотрите, что впереди делается…
В самом деле, поезд приближался к фабрикам «Большевички». Железнодорожное полотно поднималось, здесь на насыпь, и откосы ее были усыпаны людьми. Толпа росла на глазах. С площадки тамбура было видно, как по двору фабрики, по зеленым улочкам прифабричной слободки бежали и бежали
