просьбе Ступина отрядили с ним и Юлдаша. Дорогой Ступин попытался разговориться с ним. Он и раньше пробовал, считая, что, как коммунист, обязан помочь новобранцу, да всё у него как-то не выходило. Ответит Юлдаш «да», «нет» и прячется, как улитка в свою раковину.
Дорога к тылам шла по реке, повторяя извивы её берега. По льду, как по трубе, тянул острый и студёный ветер.
— Ветер дует, лицо закрой, лицо, понимаешь? Ну, а понимаешь, так закрой его. Обморозишь без привычки, — сказал Ступин Юлдашу и, достав из-за голенища газету, показал, как на такой случай делать из бумаги защитную маску от ветра и обмораживания.
Потом угостил его табачком, — потолковал о том о сём и вдруг выяснил: Юлдаш уже третий месяц не знает, что делается дома в многочисленной семье, от которой он не получил ни одной весточки. Письма к нему почему-то не шли, сам же Юлдаш домой не писал, потому что жена его русская, по-казахски читать не умеет, а русскую грамоту он сам еле разбирает. Попросить же кого-нибудь написать стеснялся.
Ступин только головой покачал: что ж ты, дескать, друг ситный, молчал-то столько времени? На складе, пока на подводу грузили ящики с концентратами и мороженые бараньи тушки, разложил на цибике из-под чая лист бумаги и скомандовал Юлдашу:
— Ну, что же, земляк, говори, чего писать. Я до писем мастак, почитай, полроты меня эксплуатирует.
Под диктовку Юлдаша написал он в Казахстан длинное письмо о фронтовом житье-бытье, обычное солдатское письмо с упоминанием всех родственников и знакомых, с запросом о всяческих бытовых, дорогих сердцу человека, находящегося на чужбине, мелочах, с бесчисленными поклонами и пожеланиями в конце.
И верно, оказался он великим мастером писать, потому что, когда перечитывал он после письмо вслух, и Юлдаш, и дежурный по каптёрке кладовщик, да и сам писарь, выписывавший продукты, слушали его со вниманием, и каждый при этом вспоминал своих далёких, и все кивали головой в особенно трогательных местах. По пути, чтобы, как говорится, не тянуть вола за хвост, занесли письмо на полевую почтовую станцию, и с первой же машиной пошло оно из края, где свистели пули и трещал мороз, в край, где уже сошёл снег и зацветали абрикосы.
Когда через месяц пришёл ответ, Юлдаш сразу ожил, выпрямился, в фигуре у него появилась подтянутость, глаза стали смотреть веселее и оказались на поверку вовсе не сонными, а очень зоркими, живыми и даже, чёрт возьми, хитрыми глазами. Словом, ожил человек. К Ступину же, который писал ему время от времени письма, он так привязался, что и в бою и на досуге стремился всё время держаться около него.
И вот понемногу прочная фронтовая дружба связала этих троих совершенно разных людей.
Когда Ступина посылали в разведку или во вражеский тыл добывать «языка», он всегда старался взять с собой быстрого, сметливого балагура Галаулина и пожилого Юлдаша, который, при всей своей внешней медлительности, оказался человеком бесценным для таких дел: каменно-спокойным, выносливым, метким стрелком, умеющим часами в совершенной неподвижности выжидать врага.
Селились они теперь в одном углу землянки, спали на общей плащпалатке, хлеб и водку по очереди получали на троих, ели из одного котелка и только разве табак держали в разных кисетах.
Но настоящая дружба проверяется в трудные минуты. Такая минута для друзей наступила, когда после новогоднего штурма были освобождены, наконец, Великие Луки и остатки немецкого гарнизона сдались.
Прорвав вражескую оборону, их полк в авангарде дивизии быстро продвигался вперёд. Развивая успех прорыва, он с боями наступал день и ночь. И вдруг, когда основные линии немецкой обороны, сметённые и исковерканные нашей артиллерией, остались далеко позади, на пути полка, втянувшегося в теснину между холмами, оказался сильный немецкий дзот, державший под обстрелом всю местность.
Силами разведывательной роты, подкреплённой штурмовыми взводами, полк попытался с ходу сковырнуть этот дзот. Но огонь четырёх пулемётов, бивших оттуда, был так ловко организован и силён, что атака захлебнулась и авангарды принуждены были отойти и залечь. Движение приостановилось.
Тогда слово взяла артиллерия. Около часа пушки сопровождения долбили преграду. Снарядов не жалели. Когда осело бурое облако вздыбленной мёрзлой земли, ка месте дзота были видны обломки расщеплённых брёвен и закоптелый снег, забросанный черепками мёрзлой земли. Но вот пехота поднялась в атаку. Эти обломки вдруг ожили. Густой огонь четырёх пулемётов снова прижал атакующих к земле. Сгущались сумерки. В бездействии проходили минуты, цена которым хорошо известна тем, кто бывал в наступлении. Один за другим приезжали гонцы командира дивизии. Генерал торопил.
Командир полка сам пришёл в головную роту и вызвал охотников под покровом ночи уничтожить вражеский дзот.
— Ночью ничего не выйдет, а утром этот прыщ сковырнём, — сказал Пётр Ступин.
— Почему утром?
— Ночь будет светлая, — мороз. Да и немец ночью пуглив, караулов много. А утром он побеспечней, да и туман утром падёт.
— Откуда известно про туман? — спросил командир полка.
Он признал правильность ступинских доводов, но уж очень хотелось ему поскорее разделаться с препятствием и доложить генералу, что наступательное движение возобновлено.
— А видите, товарищ подполковник? — и Ступин показал ему рукав шинели, чуть седевший от инея.
К утру у Ступина готов был план. Галаулин с ручным пулемётом должен был подкрасться к дзоту справа, залечь получше в кочках, надёжно укрыться, окопаться и начать стрельбу по амбразурам, чтобы привлечь на себя внимание и огонь немцев. Тем временем Ступин с Юлдашем, вооружённые автоматами и штурмовыми ножами, должны были подобраться к дзоту, зайти ему в тыл и, неожиданно ворвавшись по траншее со стороны входа, снять часовых, если таковые окажутся, а гарнизон уничтожить гранатами.
План был хороший, и поначалу пошло всё гладко. Галаулину без особого труда удалось отвлечь огонь немцев. Друзья поползли в снегу и подкрались уже близко к дзоту, но тут вмешалась случайность, которую ни они, да и никто на их месте не мог бы предусмотреть. Шальная пуля, с визгом отрикошетив от камня, тяжело ранила Ступина в шею. Захлебнувшись кровью, он без чувств упал в снег, не успев ничего ни сказать, ни даже подумать.
Очнулся он, когда Юлдаш, привязав его к себе ремнём и двигаясь по снегу на четвереньках, нёс его в тыл. Тут между друзьями возникла первая ссора.
— Брось меня, Юлдаш, ползи вперёд. Туман садится!!
— Молчи, Пётр, молчи! — задыхаясь, хрипел Юлдаш, продолжая ползком нести на себе друга и два автомата.
— Я командир, я приказываю тебе бросить меня, выполняйте приказание, товарищ Нахтангов… Туман редеет.
— Ты — командир, Пётр. Юлдаш не бросит раненого командира, Юлдаш выполнит ваше задание, товарищ командир, хотя бы и вовсе не было тумана.
Он вынес друга в безопасное место, положил его под сосенкой, укрыл своей шинелью, а сам, взяв автомат, в одной телогрейке пополз обратно.
Туман действительно осел. Чистое морозное утро, жёлтое, как лимон, встало над холмами, кое-где поклёванными тёмными разрывами мин. Солнце сияло. Каждая торчащая из-под снега былинка чётко виднелась на голубом, золотисто-сверкающем насте. Галаулин продолжал отвлекать внимание немцев, изредка перестреливаясь с ними, но незаметно подползти к дзоту было уже невозможно.
Тогда Юлдаш принялся копать руками траншею в глубоком снегу. Он копал, отталкивая снег ногами назад, как это делает крот, прокладывая свои ходы, и по траншее этой, незаметный, он — со скоростью не быстрее полуметра в минуту — стал двигаться вперёд. Рыть руками слежавшийся, скрипевший и рассыпавшийся, как картофельная мука, снег было мучительно. Руки немели, лицо ломило, но Юлдаш был терпелив и вынослив. Обливаясь потом, чувствуя, как рвётся в груди сердце, он рыл, рыл, рыл. Рыл час, два, три, пока траншея его не упёрлась в твёрдую землю, в бруствер немецкого окопа, как догадался он.
Передохнув, жадно проглотив несколько комков снега и по царившей вокруг тишине определив, что окоп пуст, Юлдаш выбрал момент, когда перестрелка Галаулина с немцами усилилась, вынул нож, взял его в
