нас. Как нас ни мяли, ни гнули — стоим. Выстояли. Ох, и крепкой же мы марки, легированной, нержавеющей, и такие закалки прошли, что ни на удар, ни на излом, ни на сжатие, ни на скручивание не поддаёмся. Именно, именно. Вот здесь, в этих местах, случай был, поверить трудно. Мне рассказали, я сам сначала не верил. Людей-то этих, действующих, так сказать, лиц, я уже не застал, но свидетели, очевидцы, их соратники — этих тут сколько угодно. Вещественными доказательствами просто завалили. Я тут от нечего делать проверял, собирал материалы, и выяснил: действительно всё было, как рассказывают. Вы меня извините, одну минуточку…
Бубенцов вышел из комнаты. Мы слышали, как он постучал в дверь и у кого-то по-французски попросил разрешения привести своих друзей, советских офицеров, и как женский голос, грудной, очень звучный, тоже по-французски, но с явным польским акцентом, ответил: «Да, да, пожалуйста, я буду так рада».
— Вот, пойдёмте, для начала я покажу вам портреты главных действующих лиц, — сказал Бубенцов, возвращаясь к нам, — пойдёмте, не пожалеете.
Мы прошли через несколько комнат в большую и светлую, судя по полированной, очень неудобной «модерной» мебели, гостиную. За квадратным низким столиком под абажуром огромной лампы, стоявшей на тонкой ноге, сидела высокая, худощавая, спортивного вида девушка в грубошёрстной защитного цвета тужурке и лыжных брюках, застёгнутых у щиколоток. Она занималась совсем недевичьим делом: разбирала и чистила немецкий автомат, части которого были разложены тут же, на столе, на газете. При нашем появлении она встала и очень приветливо поклонилась, пряча за спиной узкие руки, с длинными пальцами, чёрными от ружейной смазки.
— Панна Марыся, дочь нашего хозяина. Польская партизанка, собирается через фронт, за Вислу, — рекомендовал нам её инженер-майор и по-французски попросил её показать нам портреты её друзей.
Глаза девушки приветливо заулыбались, и от этого худое и неправильное лицо её стало сразу хорошеньким… Всё ещё пряча руки за спиной, она подвела нас к стене, на которой в тяжёлых рамах рядком висели старые семейные фотографии.
На одной из фотографий был изображён очень худой молодой человек с чёрными ширококрылыми бровями, с выпуклым и упрямым лбом, с тонкими, сильно поджатыми губами и резко очерченным подбородком. Лицо волевое, решительное, очень целеустремлённое.
С другой, висевшей рядом в точно такой же старинной овальной раме, смотрел на нас круглоликий, курносый, широкоскулый парень, стриженный под машинку, с лицом, осыпанным тёмными пятнами крупных веснушек, с хитрыми узкими глазками, источавшими бесконечное озорное добродушие.
К портретам этим снизу были приколоты ветки лавра — так в старых польских семьях отмечают изображения очень прославленных родичей.
Однако нетрудно было сразу определить, что эти двое к польскому роду никакого отношения не имеют, что это наши, советские люди, и показалось нам, что соотечественникам, наверное, скучновато тут, в компании чубатых длинноусых панов и пани с высокими причёсками прошлого века.
Панна Марыся поправила под одним из портретов покривившуюся веточку и, показав на чернобрового, сказала тем взволнованно-смущённым и радостным тоном, каким девушки называют имя любимого:
— То есть пан Анджий Тюхин.
Потом, едва скрыв под длинными ресницами тёплую усмешку в глазах, с какой вспоминают обычно о добром и очень весёлом друге, показала на курносого:
— То есть коллега пана Анджия пан Теодор Телеев, — и добавила: Бардзо добжи панове, бардзо добжи рыцажи…
И, излучая большими чёрными глазами всё ту же взволнованную радость, она спросила:
— Панове офицежи знайон тых панув?
Мы сказали, что, к сожалению, не знаем их, извинились и ушли, оставив странную девушку за её недевичьим занятием.
А наш хозяин, весь сияя бесчисленными морщинками, которые складывались у него на лице всегда так, что подчёркивали каждое его выражение, особенно улыбку, заговорил:
— Ну, видели? Какой почёт нашим людям: рыцажи! И, вы знаете, заслуженный. Впрочем, тут целая история. Не заговорил я вас? Тогда вот ешьте фрукты, пейте вино, а я буду рассказывать. Ей-богу, не соскучитесь, да, да, да.
Он бросился в кресло, и по усталой позе, по опустившимся плечам сразу стало видно, что этому человеку неопределённого возраста уже немало лет и что жизнь он прожил не лёгкую.
— Так вот, известно вам, что, так сказать, по не зависящим от вас обстоятельствам вы застряли в центре нефтеносного польского района? — схватив со стола карандаш, бумагу, он снова принялся, по инженерской привычке своей, чертить на ней точными, скупыми штрихами фасы и профили насосов, нефтяных вышек, баков. — Не знаете? Поясню. Весь этот район Прикарпатья покрыт нефтяными вышками. Нет, нет, конечно, не Баку, не Грозный, даже не Сызрань… И техника тут, на наш взгляд, была музейная, желонками качали. Всё ж таки, однако, кое-что из земли выжимали и, по здешним масштабам, не мало. Ну-с, а когда немцы в этот край пожаловали, они, конечно, первым делом за эту самую нефть лапой — хвать. У них-то с нефтью вовсе швах, ну, и очень захотелось им выжать из этих тщедушных скважин как можно больше. Они на них и насели.
Вас, конечно, никакими фашистскими зверствами не удивишь. Фашизм в действии повидали. И в Майданеке были? Ну, вот видите. Однако этот уголок можно считать, так сказать, опытно-показательным участком гитлеровского «нового порядка». Да, да, да. Я бы сюда всемирные экскурсии устраивал. Честное слово! С просветительной целью. Смотрите, дескать, господа народы, что вас ожидало, если бы не спасла вас от этого «нового порядка» Красная Армия. Очень поучительная была бы экскурсия.
Ну-с, возьмём для примера участок вот тут, у города., Промыслы не бог весть какие, а нагнали сюда немцы людей со всей Европы: и французы, и бельгийцы, и чехи, и датчане. И лихтенштейнцы даже, каких и на карте-то не всякий сразу сыщет. Эти все жили в лагерях. За проволокой. В проволоку электрический ток пущен, на работу — под конвоем, с работы — под конвоем, шестнадцать рабочих часов. Пища — брюква, меню незатейливое, в чисто фашистском вкусе: брюква на первое, на второе и на третье. По пол-литра брюквенной бурды зараз. Спаньё в бараках, на нарах в три этажа, по два кубометра воздуха на брата. И палочные наказания. Да, да, да! И какие! Целая система.
Бубенцов полез под кровать, вынул оттуда гибкую трость с ручкой из пластмассы — стальной прут, залитый в резину.
— Увесистая штука. Звались гуммами. Каждый немец-надсмотрщик был вооружён такой гуммой. Ею он всё время подбадривал голодных, усталых, еле волочивших ноги людей, работавших возле вышек. Прошу повнимательнее рассмотреть рукоятку. Видите: «Эрих Бокверке. Франкфурт». Массовое производство, так сказать, фашистский ширпотреб. Трости эти всё время гуляли по спинам и военнопленных и рабочих- поляков, которых тоже под конвоем водили, с работы и на работу. Но гумма — это нацистский каменный топор, кустарщина, изобретение зари фашизма. В последние годы тут были введены специальные порольные машины. Вы не ослышались, не какие-нибудь там парильные, а именно по-роль-ны-е, да, да, да, предназначенные для автоматического сечения людей. Что, трудно поверить, а? Вот гляньте на фотографию. Видите, скамья, обитая цинком, это чтобы легче было смывать кровь жертв: так сказать, дань гигиене. Как только жертва касалась скамьи, вот эти металлические полуобручи охватывали и крепко прижимали её. Затем поворотом вот этого включателя со шкалой, показывающей заданное число ударов, заставляли вращаться вот этот барабан со стальными прутьями. Прутья, натыкаясь вот на этот брусочек- ограничитель, сгибались и напрягались. Дальнейшее вращение барабана освобождало их, прут разгибался и бил по спине жертвы. Прошу, посмотрите внимательнее, вот лупа, видите: марка завода — «Омега. Дрезден». И вот заводской номер. Да, да, да. Именно завод «Омега» в Дрездене изготовлял такие порольные машины.
Но это ещё что! Фашизм не только создал эту машину. Не знаю, как в других местах, но здесь была даже разработана с немецкой тщательностью шкала её использования. Вот она, прошу взглянуть. Вы немецкий знаете? Так вот читайте, подлинник, да, да, да… «Невыполнение норм вторичное — пять ударов, третичное — десять… Порча инструментов — пятнадцать… Ослушание начальника — пятнадцать, вторичное ослушание — двадцать пять… Разговор с населением — двадцать…» Словом, стоило поляку, чеху, бельгийцу
