или, как он себя скромно именовал на местный манер, начальника просвиты.
Хотите знать, чем всё это кончилось, если, вообще говоря, это можно назвать концом? Слушайте.
Когда наши части подошли сюда, к предгорьям Карпат, и у Дуклянского перевала завязались многодневные тяжёлые бои, одна наша кавалерийская бригада, напоровшись на сильную вражескую засаду, попала в тяжёлое положение. Спешились конники, бьются. И вдруг слышат: где-то далеко за спиной у немцев стрельба. Генерал с недоумением смотрит на начальника штаба, начальник штаба — на генерала. Откуда такая помощь, не предусмотренная планом боя? А стрельба громче и громче. Потом вдруг где-то там, за долиной, как рванёт «ура!» Откуда? Стало быть, наши туда зашли. Ну, генерал артиллеристам: «Дать огоньку пожарче!», а своим бойцам: «По коням! В атаку!» С двух сторон нажали, и от немцев — мокрое место. Кончился бой, и выходят из лесу вооружённые люди в штатском. И к генералу по всем правилам: «Лейтенант Андрей Пантюхин», «Старшина Фёдор Пантелеев». Отдаём, дескать, себя в распоряжение командования Советской Армии вместе со всем нашим интернациональным отрядом в двести пятьдесят штыков, при двадцати пулемётах и десяти миномётах трофейных систем.
Вот и всё. Да, да, да, всё, больше ничего интересного.
Инженер-майор вскочил со стула, налил себе бокал вина и поднял его:
— За человека, которого ни сломать, ни смять, ни согнуть нельзя. За советского человека!
Он одним духом выпил большой бокал и заулыбался всеми своими морщинами, весёлыми лучиками пробежавшими от круглых, немигающих, ястребиных глаз.
— Вопросов нет?
— Ну, а как же романическая линия? Как у Андрея с панной Марысей кончилось?
— Я знал, что об этом спросите. Тогда уж уточним: не кончилось, а продолжается. Да, да, да, именно продолжается. Тут, конечно, дело сложное. Люди они оказались уж очень разные. Разное воспитание, разные взгляды, разный подход к жизни. Этот самый пресловутый пан Анджий Тюхин в этих краях прослыл героем героев, достойным почёта, славы и… покоя. Панна Марыся, во всяком случае, придерживалась такого мнения. Она хорошая, смелая девушка, многому научилась в подполье, но это-то в ней с детства воспитано. Ну, а Андрей наш — простой советский парень, ни в каких особых героях себя, понятно, не числит: воевал, дескать, как мог. Хоть, узнав о его злоключениях и подвигах, командование и предлагало ему отпуск, он ни о каком отдыхе и слышать не захотел. Как только со своим отрядом таким эффектным способом из окружения выбился, он сейчас же попросился на фронт, только уж не штурманом, а в десантную часть, поскольку он партизанские навыки приобрёл. Его туда и направили. Девушку он любит, но в этом был твёрд.
Расстались они холодно, чуть ли не враждебно. Уж очень он непреклонный парень, никаких женских резонов даже для виду слушать не хотел. Ну, а Марыся сначала его не поняла, не уложилось у ней в голове, как это человек, заслуживший покой, имеющий отпуск, может так вот легко от любимой девушки в бой стремиться. Обиделась, даже оскорбилась. Известно, гонор! И, вы знаете, всё же она его поняла. Ну, да, да, да. Приходит однажды ко мне, — а я тут уж к ним, вот сюда, на постой определился: «Вот, — говорит, — пан инженер, хочу быть достойной его, хочу и я, — говорит, — как пан Анджий, сражаться, пока родина моя не свободна». И, что вы думаете, поехала в Люблин, связалась со штабом войска польского, вызвалась лететь радистом к польским партизанам за Вислу. И вот теперь готовится, оружие изучает, коды, азбуку Морзе.
Инженер помолчал, глядя куда-то в окно, за которым из-за плотной серятины тумана даже ночи не было видно.
— Вот вам и вся история про двух советских воинов Пантюхина и Пантелеева, которых в этих краях и по сей день уважительно величают: пан Тюхин и пан Телеев.
Земляк
В этот день дела задержали меня в партизанском велительстве, как поэтически назывался по- словацки повстанческий штаб, разместившийся в здании городского магистрата, стилизованном под венгерскую готику. Уже ночью возвращался я в свой отель. Тёмные, узкие, чистенькие улочки удивительно красивого горного курортного городка Баньска Быстрица, волею военной судьбы превратившегося в столицу словацкого восстания, в этот час были совершенно пусты. С темнотой схлынули с них людской шум, мотоциклетная трескотня, суетня военных автомобилей — вся эта нервная романтическая сутолока, придававшая городку суровый бивуачный вид. Только редкие и слишком уж лихие окрики повстанческих патрулей да тягучее сладкое пение скрипок и аккордеонов, просачивавшееся вместе с жидкими полосками света, сквозь затемнённые окна ресторанчиков и кафе, нарушали тишину города, казавшегося теперь бесконечно мирным.
Чужая, очень яркая, ущерблённая луна, поднявшаяся из-за извилистых гребней пологих лесистых гор, обволакивала острые крыши прозрачной дымкой холодного, равнодушного света. Порывистый сырой ветер, напоённый сытыми запахами горной осени, гудел в узких извилистых улицах, точно в самоварной трубе. Он осыпал клинкерные мостовые рваным золотом кленовых листьев, сбивал с деревьев переспевшие каштаны, и они с треском падали на плитчатые тротуары, так что всё время казалось, будто кто-то сзади бросает в тебя камнями.
В этой светлой, тревожной осенней ночи как-то всё особенно подчёркивало, что ты на чужбине, в чужом городе, оторван не только от родной земли, но и от родной армии, от привычных, своих людей. Днём это почти не чувствовалось. Маленький повстанческий островок, окружённый наступающими немецкими частями, жил очень напряжённой военной жизнью. Хороший, мужественный словацкий народ, вдохновлённый успехами наступающей Советской Армии, поднял восстание против оккупантов и теперь яростно боролся, отбиваясь от наседавших со всех сторон немецких войск.
Эта атмосфера самоотверженной яростной борьбы походила на ту, в какой жили мы в военные годы. Но ночью, когда всё стихало и повстанческая столица погружалась в мирный сон, вверяя свою безопасность партизанским патрулям, которые, украсив свои винтовки липовыми ветвями, беззаботно болтали с девушками в тёмных переулочках, — чувство одиночества, тоски по родине, по родным людям наваливалось со всей силой, овладевало всеми помыслами.
Увидев человека в форме Советской Армии, патрули отскакивали от своих девушек и, улыбаясь во весь рот, артистически делали винтовкой на-караул. Редкие прохожие почтительно приподнимали шляпы и желали доброй ночи. Иные весело рубили: «Наздар Рудой Армаде!» А четверо маленьких коренастых крестьян, спустившихся с гор, должно быть, на вербовочный волонтёрский пункт, в своих живописных, вышитых рубашках и шляпах, с топориками-палками в руках, встретив советского офицера, остановились, положили друг другу руки на плечи и, вместо приветствия, стали бесконечно восклицать:
— Ста-лин, Ста-лин, Ста-лин!
Это дорогое, бесконечно повторяемое имя долго ещё звучало в прохладной ночи на улицах притихшего городка.
И вдруг кто-то не очень громко и на чистейшем русском языке окликнул сзади:
— Товарищ майор!
Я вздрогнул и очень обрадовался родной речи. Обрадовался, но не оглянулся. Кто бы это мог быть? Белый эмигрант не стал бы так обращаться. Советских офицеров здесь было всего несколько человек. Я хорошо знал их голоса. Так кто же?
Шаги сзади печатались чётко. Это был, должно быть, военный человек.
Ответить, нет? Повстанческая столица, да ещё такая беспечная по ночам, несомненно, кишела немецкими лазутчиками. Могла быть провокация. Нет, надо подождать, не оглядываясь, не отзываясь, дойти до какого-нибудь людного места. Ускорил шаги. Незнакомец не отставал, но и не перегонял.
— Товарищ майор, одну минуточку, — это прозвучало очень просительно, с надеждой и даже с обидой.
Нет, диверсант сказал бы не так.
Я остановился. Передо мной стоял невысокий, прочно сколоченный человек в полной форме старшего сержанта Советской Армии. Только на пилотке его, вместо нашей звезды, были наискось пришиты две
