издали.
За несколько секунд до того, как стукнул по столу судейский молоток, возвещая начало заседания, в зал вошли трое. Впереди, чуть семеня, маленький, лысоватый человек, за ним — человек повыше, голубоглазый, с есенинской кудрявой головой, а сзади неторопливо шагал на длинных ногах высокий мужчина, шагал очень прямо, как-то по-верблюжьи неся свою голову. У всех трех под мышкой были одинаковые папки. Но у того, что семенил впереди, папка казалась огромной, а у того, что вышагивал сзади, — маленькой. Вошли, сели в первом ряду и, обменявшись улыбками с соседями, одновременно раскрыли свои папки.
— Кто это? — спросил я.
— Как, вы не знаете? — поразился мой сосед по креслу. — Это же Кукрыниксы!
Честно говоря, это были, пожалуй, самые серьезные, самые работящие персонажи в том шумном и пестром конгломерате, что заполнял ложу прессы. Неустанно работали карандаши, резинки, бритвенные лезвия. Иногда кто-либо из художников наклонялся к папкам соседа, они о чем-то советовались, о чем-то спорили и вновь углублялись в дело. А потом, когда был объявлен перерыв, так же гуськом пошли к выходу. Только теперь двигались в обратном порядке: впереди высокий М. В. Куприянов, потом — белокурый, с есенинским чубом Н. А. Соколов, а в завершении шествия семенил П. Н. Крылов, папка которого казалась огромной.
И хотя картины этого бесконечного суда, с точки зрения художников, оставались почти неизменными, хотя, что там греха таить, многие из нас предпочитали уже проводить время в кулуарах или в баре, Кукрыниксы не расставались со своими карандашами. Даже во время заседания, на котором советское обвинение демонстрировало хроникальный фильм нацистских зверств и которое, естественно, проходило в темноте, Кукрыниксы не закрывали папок. Работали, зарисовывали лица преступников, высвеченные в темноте нижним светом.
Тогда мы этого не понимали: зачем? Теперь, четверть века спустя, увидев их большое и очень сильное полотно «Свидетели обвинения», я все понял. Именно в те минуты сумели они схватить и запечатлеть эту сцену с такой поразительной силой. Именно так выглядели подсвеченные снизу лица преступников, когда на экране появлялись тени давно умерщвленных ими людей.
Наблюдая Кукрыниксов, их дружную, сосредоточенную работу, я невольно думал о том, что в карикатурах, помещаемых в «Правде», им своим острым артистическим карандашом удалось удивительно верно отображать сущность всех этих герингов, гессов, кейтелей задолго до того, как они их увидели. Теперь эти выродки сидели на скамье подсудимых — немолодые люди, весьма пристойного облика. Но мы смотрели на них уже глазами Кукрыниксов, которым задолго до этой очной ставки с будущими военными преступниками удалось показать звериную суть нацистских вожаков, низменность их характеров, их истинную натуру, прятавшуюся под благопристойной, иногда даже под респектабельной наружностью.
Так вот, в тесном содружестве, в упорной, но всегда вдохновенной работе, во взаимных спорах, в дружеских спорах, и было создано и создается все кукрыниксовское, и без него наше советское искусство теперь уже просто немыслимо.
Сейчас, когда я вознамерился воскресить в памяти силуэты наиболее интересных людей, с которыми сводила меня репортерская судьба, я понял, что круг их был бы неполон, если бы в нем не встали, как живая диаграмма, три эти замечательные мастера — Порфирий Крылов, Николай Соколов и Михаил Куприянов.
Как-то однажды у них в мастерской, листая памятный альбом, натолкнулся на фотографию. Танк. Великолепный тяжелый танк «KB». И на фоне его в окружении танкистов — Кукрыниксы, Самуил Маршак, Сергей Михалков, Николай Тихонов. Кукрыниксы, как всегда, рядом, как всегда, диаграммой. Узнал, что в дни войны они, вместе с поэтами, сложив свои сбережения, купили коллективно этот танк, изобразили на его борту славянской вязью название «Беспощадный», нарисовали карикатурного Гитлера, удирающего от этого танка, и подарили машину Красной Армии. С экипажем «Беспощадного» они всю войну поддерживали дружбу. Когда танк в бою был подбит, его «владельцы» оплатили ремонт. «Беспощадный» дошел почти до Берлина и был подожжен уже в одном из последних сражений войны.
— Жаль, что сгорел… Как было бы хорошо сейчас, в мирное время, подкатить на нем, скажем, к издательству «Искусство», задерживающему выпуск нашего альбома, подкатить и навести пушку на кабинет директора, — шутит Порфирий Крылов. — Эффектно!
— Или в погожий день отправиться на собственном танке, скажем, по грибы, — добавляет Николай Соколов.
— Или атаковать кассу театра на Таганке: давайте билеты — не то вдарим осколочными, — заканчивает высокий и неулыбчивый Михаил Куприянов.
Ну вот, захотел я написать об искусстве Кукрыниксов и вместо этого объяснился в любви славному триумвирату советских художников, так ничего и не сказав о нем по существу. Но думается мне, что это даже закономерно.
Произведения их в любом жанре так всегда новы, своеобразны, артистичны, что описывать их работы просто нельзя. Бесполезное дело. Живописную книгу о своем творчестве, о своем необыкновенном содружестве написала и продолжает писать сама эта великолепная тройка, и каждый новый их рисунок, карикатура, шарж, каждая картина — страница этой книги.
Везде и всегда они трое. Четвертый им может только помешать. Их живопись и графика столь выразительны, что не нуждаются ни в комментаторе, ни в популяризаторе.
Голос Америки
Однажды, в самый разгар «холодной войны», в столичном прессклубе Соединенных Штатов нам, советским журналистам, в откровенной неофициальной обстановке, за стаканом коктейля со звонким названием «Кровавая Мэри», довелось спорить с группой американских коллег о разном понимании слов «свобода» и «демократия» у нас и на Западе.
Джозефа Маккарти уже не было в живых, но дух «свирепого Джо» еще бродил по стране, кладя на всю ее жизнь весьма ощутимые тени. И хотя, кроме спорящих, в помещении бара никого не было, чувствовалось: собеседники разговаривают с оглядкой.
За несколько дней до этого я посетил своего друга Поля Робсона у него в гарлемской квартире. Летом он был болен и его сбережения ушли в карманы врачей. Все, что он имел, было вывезено за долги. Из обстановки в квартире оставались лишь старый холодильник, маленький письменный стол, кресло, из сидения которого торчала мочала, да тахта, на которой Поль и лежал, так как еще не оправился после операции. В те дни блокада его, начатая маккартистами, достигла своей кульминации. Знаменитый певец, когда-то получавший за концерт по нескольку тысяч долларов, не мог петь даже бесплатно в негритянских церквах. Семья жила на заработок его жены Эсланды, писавшей корреспонденции в маленькие негритянские газеты… И вот в споре я привел этот пример:
— Это демократия? Свобода человеческой личности? Свобода слова?
Собеседники были недурными полемистами и за словом в карман не лазили. Но тут наступило тягостное молчание.
— Все это, конечно, страшное свинство, — произнес наконец один из них.
— Да, Робсон… Это совсем особый случай… За это нам приходится краснеть перед целым светом, — угрюмо сказал другой.
— Будем надеяться, что все переменится… И чем скорей, тем лучше, — добавил третий.
Повторяю, дух «свирепого Джо» еще бродил по Америке. Говорить такие слова, да еще в присутствии «красных», для репутации сотрудника буржуазной газеты было небезопасно. И все-таки среди тех, кто был в баре, не нашлось человека, который взялся бы защищать или оправдывать меры, принятые против великого певца, или сказал бы о нем худое слово…
