— Перекошенный?
— Вроде бы.
— Он, — сказал я и даже задохнулся.
— А ты что, его знаешь? — спросила Маша.
Я ей рассказал, как встретился с этим типом. Она задумалась, потом спросила:
— Что же делать?
Мы уже незаметно дошли до садика и сели на скамейку.
— Надо… в милицию заявить, — сказал я не очень уверенно.
— Я тоже так думала, но Венька боится. Он боится, что брат… убьет его.
Я присвистнул.
— Ну, уж так и убьет?!
— Ты не шути, — сказала она серьезно.
Я вспомнил этого типа, его глаза, как верные дырки, и клыки, как у собаки. Да, такой шутить не будет.
— И все-таки… — начал опять я.
— Ничего не все-таки, — рассердилась Маша. — Не можешь ничего придумать, так нечего навязываться!
Я еще и навязывался!
— Ты же сама ко мне пришла, — сказал я с обидой.
— «Сама, сама»! Знала бы…
Я разозлился.
— Ну и шла бы к Герке своему, — сказал я.
Она быстро посмотрела на меня.
— Ни в коем случае!
— А что? Он ведь шибко правильный, все бы рассудил, а мы что? Мы люди маленькие.
— Дурак ты, Половинкин, — сказала она и вдруг засмеялась. — Дурак… ревнивый.
Я чуть не задохнулся и почувствовал, что уши начинают гореть.
— Т-ты… т-того, — пробормотал я, — «Ревнивый»… Г-говори, да не заговаривайся.
Она вскочила со скамейки. Встала передо мной. Смеялась, а солнце просвечивало сквозь ее волосы. И я зажмурился почему-то. И почему-то обрадовался — ну и пусть, ну и ладно, и хорошо.
Она оборвала смех и сказала опять сердито:
— Ну, чего расплылся? Рот до ушей.
Я сразу стал серьезным.
— Ладно, хватит шутки шутить. Надо дело делать.
И мне сразу захотелось куда-то бежать, что-то доказывать, кому-то помогать, кого-то спасать и как- нибудь обезвредить того страшного типа — Венькиного братца.
— А что делать? — спросила она грустно.
— Слушай, — сказал я, — может, нам с моим батей посоветоваться? Он в таких делах вроде должен разбираться.
— А он кто у тебя? — спросила она.
— Он… — я вдруг замялся, — он-то, ну…
И тут я разозлился на себя до чертиков — что я, в самом деле!..
— Он милиционер, участковый, — сказал я решительно. — Вот!
Она удивленно посмотрела на меня, фыркнула, но сразу прикрыла рот рукой.
— Чего смеешься? Не у всех же родители профессора.
Сказал я это сердито, а самому ужасно обидно стало. И эта не лучше, подумал я, все они одинаковы, девчонки эти.
— Ты что? Совсем полоумный? Да? — спросила она. — Ты за кого меня считаешь?
Я молчал. Она дернула меня за рукав.
— Чего молчишь? — крикнула она. — Я ведь засмеялась потому, что вспомнила, как тебя милиционер за плечо вел. Я ведь не знала… Это твой папа был?
— Ну, папа, — сказал я, — а ты и рада была: с милицией Половинкина увидела. И всем раззвонила.
— Так я же не знала… — сказала она виновато. — Ну, прости, я действительно глупо сделала. Я тогда на тебя… зла была.
— Зла была, — ворчал я. — Все вы такие — разозлитесь ни за что ни про что, а мы отдувайся.
— Ну, хватит! — сказала она. — Ворчишь, как древняя старуха. Ну, я виновата. Но ты-то сам?.. Почему ребятам не сказал, что я ошиблась? Почему струсил и ушел? Гордость заела? А может быть, не я, а ты своего отца не уважаешь? Раз постеснялся сказать тогда, да и сейчас мне сказать стеснялся. Эх, ты!.. — она не договорила, резко повернулась и пошла из садика. А я, как истукан, остался сидеть на скамейке.
Так и надо. Разворчался, расскрипелся, расшипелся, разобиделся. Человек тебе руку протянул, а ты… Я вскочил со скамейки и бросился догонять Машу.
Басова вдруг остановилась, обернулась:
— Ничего не говори отцу.
— Почему? — спросил я.
— Он ведь тоже… милиция, — сказала она, — а Венька просил.
— А я с ним не как с милицией говорить буду, а как с отцом, — сказал я, хотя и не стоило с ней разговаривать как ни в чем не бывало.
— А с ним можно не как с милицией? — спросила она.
— А почему нельзя? — сказал я и осекся. В самом деле, можно с моим отцом как с товарищем говорить? А может, я не пробовал? Да нет, вроде пробовал. Не знаю…
— Почему замолчал? — спросила Басова подозрительно.
— Ладно, — сказал я, — не буду я с ним говорить.
— Не говори, мы сами что-нибудь придумаем.
— Кто это «мы»? — спросил я. Я подумал, может, она меня имеет в виду.
— Без тебя, — сказала она, — найдутся люди, которые не только о своих драгоценных обидах думают.
И Басова ушла.
Ничего у меня не получается — как ее увижу, мне улыбаться хочется и делать что-нибудь хорошее, а она думает, что я к ней подлизываюсь. Венька ей, видите ли, понадобился. Веньку, видите ли, ей спасать нужно. О Веньке у нее, видите ли, одна забота. Да провались он, этот Венька. Мне-то до него какое дело? До него и до его братца перекошенного. Даже думать о них забуду, не то что выручать. Сам выручится, не маленький.
Так я разжигал себя по дороге домой и доразжигался до того, что чуть не задымился. Все, решил я, все! Буду теперь только о себе думать. Время свое хронометрировать и уплотнять. Организованным буду и читать буду не только про шпионов и мушкетеров. А то вон все они какие умные — ин-теллек-туальные личности. Ладно, я им тоже покажу, что Семен Половинкин не тютя какая-нибудь, над которой по-всякому издеваться можно.
И с батей поговорю по-настоящему, как мужчина с мужчиной. Что, в самом деле, все ему некогда да некогда? Может, я потому такой неотесанный да неорганизованный, что он меня мало отесывал?
Я уже не шел, а бежал, и не заметил, как очутился на Моховой. Недалеко от дому меня остановил один папин товарищ по работе, капитан милиции Воробьев.
— А-а, Половинкин-младший, здравствуй, — сказал он. — Куда это ты так торопишься?
— Здравствуйте, товарищ Воробьев, — сказал я. — Домой.
— Чего это ты так официально? Меня Сергеем Ивановичем звать.
— А меня Семеном.
