В тот самый день, когда произошел этот разговор, только уже вечером, я встретил и Анельку. Это было возле нашего районного Дома культуры, где я не был уже месяца три, с самого начала весны, и, кстати, тоже из-за Анельки, которую там повстречал в обществе высокого статного офицера и приревновал к нему. Но с тех пор, именно с момента той встречи, я постоянно вспоминал о ней и ждал с ней встречи.
Более того, однажды, надеясь ее увидеть, я даже побывал в Мяделе, где в тот день на берегу знаменитого озера Нарочь проходил республиканский фестиваль молодежи, ринулся туда, почти за триста километров, в милицейской машине, благо туда для охраны порядка выехала вся наша милиция, но Анельки, конечно, там не нашел: увидеть ее там, среди многотысячной толпы, было бы чудом, а увидел только само это озеро, серое и тяжелое, как кусок свинца, таким оно мне показалось в тот пасмурный день; другой такой же кусок свинца – неба – вплотную прилегал к нему и они образовывали некую уже единую свинцовую глыбу. Увидел вымокшую и вытоптанную тысячами ног землю без единой травинки и без единой на ней палатки или чего-нибудь подобного, где можно было бы укрыться на ночь (мероприятие было задумано ЦК комсомола Белоруссии и организовано вполне по-комсомольски), но зато с множеством – от всех районов республики – автолавок, торгующих водкой.
Ночь надвигалась холодная и страшная. О том, чтобы переночевать в одной из этих лавок, не мог мечтать ни уже знакомый нам секретарь нашего райкома партии по идеологии (мы оказались с ним рядом в очереди за водкой), ни даже сам всемогущий Вася Донцов, гроза шоферов. «В автолавках – товарно- материальные ценности, – объяснил мне Вася, – там будут спать ответственные за них продавщицы с шоферами!». И вот, проникшись ответственностью момента, я бросаю клич – слова, ставшие впоследствии почти сакраментальными: «Ребята, не наберемся водки – просто подохнем!». И нахмурившиеся, погрустневшие «ребята» тут же со мной соглашаются.
Потом все трое ужинаем и засыпаем там, где сидели: я рядом с Васей, прислонясь к его могучему торсу и подстелив под себя кусок рубероида, который он где-то для меня и раздобыл. А еще потом, часов уже в пять утра следующего дня просыпаемся возле пылающего костра – его соорудил опять же Вася, – но для такой степени окоченевшие, что зуб на зуб не попадает. Прыгаем вокруг этого костра, подобно дикарям- ирокезам, радующимся ритуальной жертве, подставляем огню лицо и слышим, как потрескивают в огне брови и волосы, но прийти в себя не можем ‹…› могучего друга, который в течение этой ночи несколько раз меня спас. Он спас меня, говорю я ему, от неминуемой гибели, но не от разочарования…
Так вот сейчас я снова встречаю Анельку, которая о моих мядельских ужасах и не ведает, встречаю возле дома культуры, она идет туда, как я понимаю, танцевать и радоваться жизни, тогда как я этой жизни из-за нее, можно сказать, едва не лишился. И я грозен. Решительно подхожу к ней, беру ее за руку и увожу подальше от клуба, этого порочного места, – в мир, в ночь.
Там, в ночном парке, в самой романтической обстановке, под сенью звезд и под кронами деревьев, я говорю ей о том, как безгранично, безмерно-всепоглощающе я ее… не люблю. А понял я это окончательно лишь недавно в ее Мяделе, куда ездил на фестиваль, чтобы ее увидеть. Там, рядом с литовской границей, где еще витает дух несчастного беглого послушника Гришки, я понял, что из-за нее никогда не убегу в Литву, никогда не подниму Польшу против Москвы, Стародорожский райком партии вкупе с райисполкомом никогда не зарядит пушку моим прахом и не выстрелит в сторону Одессы. Но все же, если сегодня она не пойдет со мной туда, куда я ее поведу и не станет моей женщиной… А она очень серьезно и без малейшего жеманства тихо отвечает, что пойдет и станет, смотрит какими-то совершенно для меня новыми глубокими влажными глазами и еще серьезнее, еще тише говорит: «Хорошо, но куда же мы пойдем?».
А вот это уже и действительно трагедия, потому что пойти нам некуда и укрыться от людских глаз решительно негде. О том. чтобы зайти ко мне в консультацию, Анелька и слышать не хочет. Моя хозяйка, утверждает она, узнает и ее по дыханию, и по скрипу половиц под ее ногами. Не хочет она воспользоваться и услугами одного моего знакомого, механика с нефтеочистки: он – холостяк, одессит, он не подведет, но живет он почти напротив ее собственного дома – там ее мать поджидает ее, стоя у ворот, еще чуть ли не с шести часов вечера.
Я все-таки настаиваю на консультации. Моя хозяйка, объясняю я, давно спит. Она засыпает вместе со своими курами и ей снятся страшные сны – о Симиной свекрови – и сладостные – о самой Симе, которая вышла замуж за пионера из старшей группы и с ним счастлива… Но напрасно я упоминаю о Симе: Сима когда-то была ее пионервожатой и при упоминании о ней Анельку отбрасывает от меня в сторону, как от удара током. Но куда же – куда еще можно мне ее повести ночью в этом городишке, где ее все знают и знают ее родителей, – не в прокуратуру же в самом деле, говорю я, в кабинет к прокурору Михаилу Павловичу, который только и ждет случая…
– А почему не в прокуратуру? – спрашивает Анелька совершенно серьезно: собственная мать ей, видно, куда страшнее прокурора. – Почему не в прокуратуру?
– Да ты понимаешь, что ты говоришь? А что если вдруг среди ночи прокурору вздумается…
– А если не вздумается?
И вот, выждав с полчаса или с час, когда в окнах ближайших домов погаснет свет, оба мы, двое несчастных детей, как ночные воры или как призраки, невидимо и неслышно крадемся, пробираясь к зданию прокуратуры. Мы не идем туда – мы плывем. Проплываем задними дворами домов между какими-то сараями, сарайчиками и дворовыми нужниками, между курятниками, собачьими будками и Бог знает еще чем. И, наконец, вплываем. Сначала через небольшое деревянное крыльцо в крохотную прихожую у входа в прокуратуру, а затем, в нужном месте отыскав ключ, – и в самое помещение кабинет Михаила Павловича.
В кабинете Михаила Павловича за почти два года работы в районе я был, наверное, не менее двухсот раз, но ночью – никогда, и теперь не могу преодолеть ощущения, что здесь что-то не так, как обычно. Не такое, например, окно – первое, что оказывается в поле моего зрения: оно какое-то невероятное широкое – во всю ширину стены – и низкое. Оно и раньше было таким?
Но вскоре осваиваюсь: окно – окном, на него раньше я, наверное, просто не обращал внимания, а все остальное вроде бы такое же. Слева – большой письменный стол (на нем когда-то спал Евгений Абрамович, теперь со своим Генкой он живет где-то в пристройке), справа – диван. Движением глаз, которых в темноте она, скорее всего, не увидит, указываю на него Анельке, предлагая ей раздеться, и раздеваюсь сам. И сажусь рядом с ней на самом краешке дивана.
Но, Боже мой, какой же это ужас притронуться голой задницей к холодному кожаному диванному покрытию, причем даже и не к кожаному, а, скорее, к клеенчатому. Причем клеенка местами от старости растрескалась и свернулась по краям – острые эти края обжигают и способны в одно мгновение убить все человеческие желания, напрочь их выхолостить.
Смотрю на Анельку (глаза понемногу начинают привыкать к темноте): она, как и я, словно одеревенела, лежит недвижимая и, по-моему, даже не дышит… Лежит совершенно голая с рукой, заброшенной за голову – в позе, Венеры Джорджоне, но при этом она какая-то необыкновенная трогательная Венера и чуть смешная, с острыми плечиками и ключицами, острым лобком, с огромными черными глазами, которые смотрят прямо на меня с удивлением и испугом. А я смотрю на белизну ее юного и как бы еще недовершенного девятнадцатилетнего тела, вдыхаю его неповторимый запах, запах женственности, и, мне
