кажется, готов всю ее выпить, да тут же возле нее и умереть… Сейчас я скажу ей те самые главные слова, которые должен сказать: о том, как я ее люблю и как она для меня священна, как безмерно и высоко мое к ней чувство… А может быть, вместо всех этих прекрасных, но совершенно ненужных слов, скажу другие – яростные слова любви и желания и от этих слов девушка резко дернется в моих цепких руках и на мгновение задохнется, а с ней вместе задохнусь и я сам…
Сейчас я все это скажу, все это сделаю… Но не успеваю я еще ничего сказать и сделать, как за окном комнаты слышится какой-то странный отдаленный гул и шуршание, они приближаются, приближаются, а затем внезапно вся комната озаряется светом, причем до того ярким, будто в нее вломилось само солнце.
Яркий свет фар от проходящей по улице большой грузовой машины врывается в комнату через ее низкое и широченное окно и освещает ее до такой степени, что становится видна каждая в ней пылинка, каждое чернильное пятно на столе Михаила Павловича и каждый потек масляной краски на его сейфе, причем едва эта машина успевает проехать, как появляется новая и все начинается сызнова.
А мы, конечно, давно повскакивали со своего дивана, стоим прижавшись друг к другу и диковато посматриваем один на другого и на улицу, ожидая, когда эти проклятые машины проедут… Они не проедут, наверное, никогда! Одна, две, три, четыре (мы их считали) огромные, крытые брезентом и, по-видимому, тяжело груженные машины медленно проползают в сторону военного городка (шесть, семь восемь… одиннадцать – нет, им определенно не будет конца!) и каждая обдает комнату новой волной света, а заодно и нас, голых и по-прежнему прижавшихся друг к другу, дрожащих. Мы купаемся в каждой этой новой волне и считаем машины:
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Да сколько же их там вообще?!
Их было девятнадцать! Девятнадцать (за точность ручаюсь) гигантских шестиосных чудовищ-оборотней проползают за окном в течение, наверное, тоже девятнадцати или двадцати минут, которые нам кажутся вечностью, но и с их исчезновением ужасы этой ночи не кончаются. Потому что не успеваем мы возвратиться на свой диван, не успеваем еще в себя прийти и я не успеваю снова поцеловать Анельку, как слышится еще какой-то шум, причем уже не на улице, а где-то буквально в пяти шагах от нас, в помещении за внутренней стеной кабинета… Шум, движение, что-то глухо падает на пол, сдавленные голоса людей – все это возникает – опять-таки вдруг за стеной комнаты, да и не стеной вовсе, а за фанерной перегородкой, там происходит какая-то возня, и я отчетливо различаю голоса Евгения Абрамовича и его шестнадцатилетнего Гены…
Меньше всего мог я ожидать, что мой друг Евгений Абрамович живет теперь ни в какой не в пристройке, а непосредственно за тонким фанерным простенком прокурорского кабинета, никогда мне он об этом не говорил (стеснялся, наверное) и что все это время мы с Анелькой находились в сущности в одной с ним комнате, с ним и с его Генкой, и это было, пожалуй, еще ужаснее, чем диван и иллюминация и чем, наконец, то, что было бы,если бы в своем кабинете среди ночи появился сам Михаил Павлович!
Нет, никаких неожиданностей и поворотов классической драматургии – одна голая отечественная районная действительность, которая подчас и оригинальнее, и куда страшнее!… Так вот на бедного Генку в ту ночь прыгнула крыса. Мальчик спал. А руки он, к счастью, держал под одеялом, так что проснувшись и, конечно, насмерть перепугавшись, он инстинктивно схватил и сжал в руках мерзкое животное, оказавшееся на его груди, но через одеяло.
Он крепко сжимает руками что-то мягкое, живое и яростное, пытающееся вырваться от него и шипящее у самого его лица, он еще не до конца проснулся, не до конца понимает, что произошло, зовет отца. Тот тоже сначала мало что понимает, потом вскакивает и начинает искать спички и керосиновую лампу, которые, как правило, в таких случаях не известно куда деваются. А потом оба они идут во двор, чтобы утопить крысу в дворовом сортире…'
Но обо всем этом я узнаю только на другой день, мне о нем расскажет Евгений Абрамович. А сейчас, не ожидая его и Генкиного возвращения из сортира, мы с Анелькой поспешно одеваемся и покидаем негостеприимный кабинет Михаила Павловича…
…Кроме городского парка, есть в нашем городке еще одно место, которое всеми любимо почти так же, как сам этот парк, – это озеро, или, скорее, пруд, совсем небольшой, но находящийся как бы уже за городской чертой и в окружении деревьев и кустарника. Бежим туда. И там в эту безлунную августовскую ночь под небом и под звездами наконец совершаем то, ради чего сотворивший этот мир Бог трудился на протяжении всех шести дней творения, а трудился он ради любви и радости.
И был вечер, была ночь – день первый, наш самый первый с Анелькой день, когда так странно перемешалось в нашей с ней жизни все самое низкое и высокое: любовь диван Михаила Павловича, иллюминация, кутерьма за стеной и опять – опять любовь с ее произнесенными шепотом словами и полузадушенными вздохами, с лучистыми влажными от счастья глазами и усталостью, с благодарностью людей, приобщившихся к Богу…
И на нас, отвалившихся друг от друга и лежавших нагими на траве, он смотрел тысячами своих небесных глаз – звезд – и слал нам Свое благословение.
Глава IX и последняя.
Прощание.
А на следующее утро я отправился знакомиться с Анелькиными родителями. Предварительно зашел в продуктовый магазин и постарался захватить там все, что полагается для таких случаев. Для маленького брата Анельки, Саши, например, несколько бутылок сладкой газированной воды и конфеты – Саша, по свидетельству Анельки, поглощает их тоннами. Захватил и что-то еще, что было в этом магазине. Цветов там, естественно, не было.
Принят был разными членами семьи по-разному. Доброжелательно, если не вообще сердечно – отцом, человеком немногословным и явно неглупым, натянуто – матерью и бабкой (те даже во время завтрака вначале не проронили ни слова) и уже совершенно восторженно – Упомянутым двенадцатилетним Сашей, мальчиком с типичными признаками болезни Дауна.
Саша, любитель не только сладкого, но и тостов, уже минут через пятнадцать после моего появления в их доме, сидя у меня на коленях то и дело подливал себе в стакан сладкой газированной воды и, яростно картавя (тоже один из признаков этой болезни), кричал:
– За моего глубокоуважаемого папочку Ивана Антоновича (отец русский), за мою глубокоуважаемую мамочку Ядвигу Францевну, за мою глубокоуважаемую бабулечку Дануту Казимировну – и, минуя Анельку, которая его только накануне за что-то отшлепала и еще с ним не помирилась, – за моего дорогого друга…
«моего дорогого друга Сергея Владимировича – пусть он будет здогов!»…
