— У вас доброе бабье сердце.
Растроганная зеленоглазка направилась к похожему на стеклянный орган бару, занимавшему целую стену.
— Что бы вы хотели пить?
— Я со студенческих лет потребляю коктейль «АК-47».
— Ой, как интересно!
— Рецепт простой: треть водки, треть виски, треть джина. На поверхности огненной смеси должна плавать половинка виноградины, символизирующая пулю. — Для эмфазы я цыкнул зубом.
Флоринда начала приготовлять мой любимый напиток, а я осел на пухлый пуф и роскошно закурил, не сводя глаз с ее изысканной, как виолончель Котовой, фигуры. Приятно смотреть на красотку, которая занимается хозяйством, чтобы угодить мужчине, особенно когда этот счастливец — я…
Из подпольных динамиков в комнату итальянским сиропом втекал голос Андрэа Бочелли. Признаться, мне нравится музыка тосканского гугнивца: как многие жестокие мужчины, я чуть-чуть сентиментален.
А вот и выпивка на ажурном подносе. Флора сделала реверанс и золотой пушинкой осела у меня на коленях.
Стеклянные глаза выпотрошенного зверя жутко смотрели на нас, внося пьянящий элемент опасности в экзотическую атмосферу прелюбодеяния. Над пуфом вознесся русский Эрос. Подружка обвила мою шею руками, подробно застонала и прильнула ко мне, дрожа от наслаждения. Мы слились в поцелуе экстаза.
Взаимный восторг возрастал. Я запивал сладкие Флорины губы щедрыми глотками коктейля. Она от меня не отставала. В страстных лобзаниях и интимных тостах прошли то ли часы, то ли минуты.
За французским окном все гуще шел снег. Из тумана выплыла русская луна и озарила наши лица потусторонним светом. Где-то выли волки.
Зеленоглазка выскользнула из моих объятий и соблазнительно улыбнулась.
— Сними ревнивые покровы! — вскричал я.
Мгновение — и мы стояли друг перед другом в костюмах Адама и Евы.
Я бросил дерзкий взгляд на мраморную статую. Нет, русский Канова не покривил резцом: Флора- Терпсихора была крупной прелестницей.
Будуар. Балдахин. Бахрома. Бархат. Блеск. И вообще все на «Б».
Смотрю направо, смотрю налево — многоместная кровать передо мной маячит. На ней белеет нечто стройное, нежное, распространное.
О, закрой свои бледные ноги…
В виске лихорадостно забилась жилка: «Сейчас чужой супружеский Schlafensraum[92] буду оккупировать, в эротическом исступлении на шелковых простынях вертеться!»
«Vorwarts, Roland!»[93]
Я сидел под балдахином и задумчиво натягивал носок на свою узкую, с аристократическими пальцами ногу, унаследованную мной от матушки. Рядом Флоринда нежилась на внебрачном ложе.
— Милый Ролик, — прошептала она. — Спасибо вам за то, что вы есть. Вы так хорошо меня понимаете…
продекламировал я — надеюсь, неуместно.
Мы роскошествовали на шкуре белого медведя, в чем нас родили мамы, и пили кофе, когда уютный dejeuner sur la peau d’ours[95] был брутально прерван.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел пузатый человек с проседью, одетый в коричневый костюм, фиолетовый галстук и солдатские ботинки «Doctor Martens». Его грубые черты были гаммой грехов, аккордом жестокости. Рядом с ним скакал подручный головостоп, похожий на террориста Липутина из романа «Бесы».
Увидев нас, толстяк сказал бранную фразу и набряк от гнева.
Флора затрепетала, прикрывая побледневшую грудь.
— Это — мой муж!
Я тоже, признаться, икнул: как бы выйти сухим из мокрого дела? Ну, Роланд, чеши мозги! Может быть, смутить сердитого супруга моим привилегированным статусом иностранца?
Заслонив собой дрожащее тело подружки, принялся сорить пылью в заплывшие глаза рогоносца.
— Я гражданин Соединенных Штатов. Civis americanus sum.[96] Вы видите перед собой стипендиата премии Фулбрайта, профессора Мадисонского университета…
Но уловка не сработала: старый муж, грозный муж был невменяем от ярости.
— Взять его! — рявкнул он головостопу.
Тот скрутил мне руки и сунул в рот кляп из колючей проволоки. Преступники уже поняли, что язык мой — большой герой.
Рогоносец бросился к Флоринде.
— Ах ты шалава дешевая, сука балетная! — заорал он, раздувая нестриженые ноздри. — Опять ты за свое. Ну ничего, щас ты у меня попляшешь!
Флора жалобно пискнула и нырнула под медвежью шкуру. Свистя плеткой — орудием матримониальной мести, новорусский Отелло обрушил на невинный мех град ударов (я как джентльмен порадовался, что нежная кожа прелестницы защищена чужим волосяным покровом).
Экзекуция продолжалась битый час. Наконец палач опустил плетку (Флора с облегчением застонала под спасительным руном). Паровозно пыхтя, он повернулся ко мне.
— А с тобой, блин, у нас будет разговор особый.
Недолго думая, я упал в обморок: этот прием не раз спасал меня в опасных передрягах.
Очнулся я в сыром подвале. Над головой тлела голая лампочка, где-то за спиной капала вода. Меня мучила мигрень. Где ты, мой «Tylenol»?
Я пригорюнился: неужели мне суждено кончить свои веселые деньки в этом скучном застенке? На всякий случай проверил укромное место: да, диктофон был там, куда я внедрил его перед выходом из гостиницы.
Раздались шаги, и в поле моего зрения вплыло скотское лицо рогоносца. Его подноготный навел на меня многоствольный пистолет. Мысль, что даже в своей уязвимой наготе я внушаю преступникам праведный страх, придала мне бодрости. Я поднялся на ноги и непринужденно чихнул: probum non poenitet.[97]
Обманутый муж махнул толстой десницей.
— Познакомься, блин, со своими предшественниками! Как и ты, все они профессора-потаскушники. Приехали к нам из Штатов по программе научного обмена, но вместо того, чтобы дармоедами фулбрайтовскими в библиотеке сидеть, книжную пыль нюхать, стали волочиться за моей женой. Вот я им и
