Дни шли за днями. Но что-то новое вошло в жизнь Жуаниты.
Все случившееся: встреча с Кентом на скалах, их беседа, то, что он провел ночь на ранчо и ускользнул, даже не простясь, что он стоял под окном и наблюдал за ней, этот таинственный эпизод с дамой под вуалью – все это Жуаните, не склонной к подозрительности, по-детски доверчивой, скоро стало казаться простым и естественным. Может быть, он счел неудобным явиться в дом в такой поздний час… А до секретов незнакомой приятельницы сеньоры, ей, Жуаните, нет никакого дела!
Но то, что Кент, сказавший ей глазами, что она ему нравится, Кент, неожиданно пробудивший в ее сердце теплые, дружеские чувства к себе, проявил затем равнодушие и небрежность, это было очень трудно пережить.
Она жаждала поговорить с ним еще. Все ее мысли облекались в форму разговора с ним. В холодные вечера, кутаясь в ветхую, вылинявшую японскую шаль, она задумчиво смотрелась в зеркало.
Гибкая фигура, голубые глаза в черной бахроме ресниц, ореол золотистых завитков – и никто, никто не видит всего этого!
Она пыталась смехом, молитвой, усилием воли отогнать то, что вошло в нее, но оно оставалось там. Что-то случилось с ней. Жизнь на родном ранчо неожиданно стала казаться нестерпимо скучной. Иногда она ненавидела Кента Фергюсона, иногда же трепетала от чувства, далеко не похожего на ненависть. И ни о чем ином не могла думать.
Новая тень омрачила ее дни. Сеньора Мария все не поправлялась и не вставала с постели. Временами ее мучило удушье. Когда оно проходило, Жуанита читала ей вслух. Дни становились все короче, темнело рано. И вокруг стояла такая тишина, что даже воркование голубя за окном спальни заставляло обеих женщин вздрагивать.
А вечером извне не доносилось уже ни единого звука. В комнате слышался только ровный голос читавшей Жуаниты, размеренно тикали часы, да попугай возился в своей клетке.
Больная лежала спокойно и молча, словно восковое изваяние под ярким индейским одеялом.
– Мама, тебе бы следовало посоветоваться с доктором, – неоднократно умоляла ее Жуанита. Но мать только улыбалась и качала головой.
– Это обыкновенная простуда, – уверяла она, тяжело дыша.
Однако, на десятый день Жуанита потихоньку съездила в Солито и поговорила с врачом. Он как будто тоже придерживался мнения, что простуда сеньоры не была таким пустяком, как ей казалось.
В тот же день все вокруг странно изменилось, мир для Жуаниты задернулся черной завесой. Обращение к доктору словно приблизило удар. Если, как уверяла сеньора, она до сих пор не нуждалась в помощи врача, то за несколько часов положение ее стало настолько серьезным, что никакая помощь не могла уже спасти ее.
Она лежала так же тихо, как все эти дни. В кухне болтали девушки, кричали дети, а за окнами слышалось мычание коров, скрипели ворота, вдалеке шумело море.
Жизнь текла обычным порядком. Так же каждое утро дети приносили на кухню для сеньоры только что снесенные яйца, еще теплые, с приставшими к ним мелкими перышками. Так же кружили над гумном шумные чайки, так же поднималось кроваво-красное солнце над холодным, серым, как сталь, морем.
А сеньора умирала.
Жуанита, не хотевшая верить этому, подавленная и оробевшая, днем и ночью ухаживала за матерью. Ей помогала Лолита. Но больная требовала очень мало забот. Попросит порой глоток холодной воды, пробормочет что-то глухо и невнятно, покачает тревожно головой и снова лежит тихо, как восковое изваяние.
В последний день ее жизни лампы зажгли рано, в половине пятого. На море начинался шторм. Над опустевшим двором носились листья, все птицы попрятались еще засветло. Приходил и ушел священник, уехал и доктор, сказав, что никакого изменения в состоянии больной пока не предвидится и что он приедет еще раз вечером. Он надеялся, как он сказал Лолите, увидеть пациентку еще на ногах.
В слабо освещенной комнате Жуанита сидела у постели матери. Все, что говорилось вокруг нее в эти странные, как будто не реальные последние дни, проходило мимо ее сознания. Она не верила, не могла верить. Мать выглядела так же, как всегда во время своих простуд. Девушка внимательно и боязливо следила за ней и, когда дыхание больной становилось неровным и тяжелым, ей казалось, что она сама задыхается.
– Нита, – произнесла вдруг больная очень четко своим обычным голосом, открыв глаза. – Я о многом думала сегодня. О вещах, о которых мне надо с тобой поговорить, – ты ведь уже взрослая. Как только я достаточно окрепну для этого, у нас будет длинный разговор.
– Ну, конечно, ты скоро поправишься, и мы будем много разговаривать, – сказала с глубокой нежностью Жуанита, встав на колени у постели и прижав руку матери к своей щеке.
– Знаешь, какое имя я пыталась вспомнить? – продолжала сеньора с тенью тревоги в голосе. – Это важно, очень важно… – повторяла она с тоской. – Не давай мне забыть его. Эта глупая слабость… и холод… У меня теперь постоянно какой-то туман в голове.
– Не надо расстраиваться, родная, – успокаивала ее Жуанита. – Ничего, потом вспомнишь!
Сеньора открыла потемневшие, глубоко запавшие глаза на синем, как свинец, лице.
– Сидни Фицрой, – сказала она внятно. – Вот это имя! Ты не забудешь?
– Ты хотела бы видеть этого человека? – спросила все так же спокойно и ласково девушка, никогда ранее не слышавшая этого имени. – Не позвонить ли мне ему по телефону?
– Нет, нет, нет! – взволновалась больная. – Ты никому не должна говорить этого имени – ни Лоле, никому другому – слышишь?! Это касается тебя одной, дорогая. Это странная история, Нита, странная и запутанная… Она знает все, – говорила умирающая серьезно, сжимая руку Жуаниты своими холодеющими пальцами. – Она знает это, – повторила она с легким нетерпением… – Та женщина, которую ты видела здесь ночью. Но тебе надо знать только имя. Скажи его ей, и она все поймет. Сидни Фицрой.
– Мне следует отыскать его, мама? – спросила Жуанита, когда усталый, дрожащий голос умолк.
