Мать посмотрела на дочь странным, пристальным взглядом помутневших глаз.
– Да, моя девочка. Тебе было только десять дней, когда мы привезли тебя сюда, и никто не знает. И никто, кроме тебя, не должен знать это имя! Я обещала!..
Снова молчание. Она как будто медленно погружалась в темноту. Жуанита, все прижимая к своей горевшей щеке тонкую безжизненную руку матери, горячо, исступленно молилась про себя. Ее мать, такая нежная, учившая ее музыке, катехизису, гулявшая взад и вперед, как монахиня в монастыре, под старыми перечниками и эвкалиптами, всегда заботливая и терпеливая – уходила от нее, покидая ее навеки!
Еще раз устремились на нее неподвижные, мутные зрачки.
– Я должна была оставить ранчо сеньоре Кастеллаго, – прошептала умирающая. – Видишь ли, Нита, ты – не Эспиноза. Я не могла ничего поделать, родная…
Шепот снова замер, глаза закрылись.
Жуанита, мир которой в этот миг колебался и рушился, рассыпался в прах, с горьким рыданием приникла головой к подушке.
– О, мама, мама!
Холодные, легкие пальцы легли на золотые волосы.
– Я не мать тебе, Нита! Не мать… – шепнул слабеющий голос.
– Когда ты найдешь Сидни Фицрой… – Пауза. Потом Жуанита услышала шепот: «Господи, в руки твои… в руки твои… предаю… в руки твои…»
– Мама! – в агонии страха и горя вскрикнула Жуанита. – Мама! – Но голос ее без отклика раздавался в пустой комнате, где на постели лежал труп той, которая не была ее матерью.
ГЛАВА IV
Когда Кент Фергюсон вторично посетил старое ранчо Эспинозы, стояла зима, и был жестокий холод. День был солнечный, и гасиэнда в ярком свете казалась особенно ветхой и убогой.
Все двери хижин были закрыты, и дым из труб поднимался в холодном, неподвижном воздухе. Жуаниту он нашел одну, съежившейся у горячей печки.
Она показалась Кенту сильно изменившейся и встретила его долгим испуганным взглядом, словно выходца из другого мира.
Ни тени радости не мелькнуло в голубых глазах, веки которых отяжелели от слез и бессонницы. На бледном лице было выражение какого-то безжизненного спокойствия, которое совершенно преображало ее. Она сказала, слегка наморщив брови:
– О! Вы? Не угодно ли войти?
Кент, согнувшись, вошел в дверь.
– Я думал о вас все время, – начал он храбро, – и теперь, когда дела снова привели меня в эти места, я решил навестить вас и сам убедиться, что здесь все благополучно.
Жуанита уселась напротив него у маленькой печки. Но раньше, чем она успела ответить что-нибудь, он быстро сказал:
– Боже мой, да вы… – он оборвал, потому что голубые глаза, смотревшие на него, наполнились слезами. Кент сидел так близко от нее, почти касался ее рукава. Он нерешительно указал на ее траурное платье и снова шепнул: – Но это не… ваша мать?!
Бледное лицо судорожно исказилось. Дрожавшие губы крепко сжались. Она не могла выговорить ни слова и только утвердительно наклонила голову. Тогда Кент положил свою руку на ее и ближе склонился к ней.
– Бедная моя… маленькая… девочка! – сказал он. Жуанита, страдальчески посмотрев на него, высвободила свою руку, отвернулась и по-детски припала лицом к ухватившейся за спинку кресла руке. Кент смотрел на нее в безмолвной печали. Он видел, что ей неприятно его прикосновение и сочувствие.
Несколько минут она не шевелилась, ее плечи сотрясались от рыданий. Потом она повернулась, вытерла глаза, отбросила назад волосы и храбро взглянула на Кента сквозь длинные, слипшиеся от слез, как у плачущего ребенка, ресницы.
По мере того, как она рассказывала ему все, что произошло, рыдания все реже потрясали ее грудь. Кент слушал и думал о том, как она когда-то на берегу напоминала ему чайку, прыгая по скале, подставляя лицо свежему ветру и хохоча, когда волны настигали ее. А теперь бедной маленькой чайке подрезали крылья.
Он мысленно видел все, что здесь произошло: смерть, пришедшую в этот старый дом, доктора, священника, объятых ужасом слуг, эту девушку, бледную, как полотно, и молчаливую, провожавшую простой гроб на старый погост за Миссией.
Но не одна эта смерть свалилась на Жуаниту. Сеньора, вероятно, согласно желанию мужа, умершего на пятнадцать лет раньше нее, завещала ранчо, скот и гасиэнду – все свое имущество единственной оставшейся в живых родственнице, богатой сеньоре Кастеллаго из Мехико. О Жуаните в завещании не упоминалось.
Все, что ей оставалось, была небольшая сумма денег, имевшаяся у нее на руках. Наследники любезно предложили компаньонке покойной сеньоры оставаться на ранчо, пока она не решит, как устроить свою дальнейшую жизнь.
Ранчо было назначено в продажу. Из слуг одни уже ушли, других оставили, чтобы ухаживать за скотом и садом до приезда нового владельца.
– Но вы… – сказал пораженный Кент, – разве вы не были… разве сеньора Эспиноза не была вашей матерью?..
– Я всегда так думала, – ответила Жуанита просто и грустно. – Но, оказывается, это не так. Лола и
