Павло Автомонов
Имя его неизвестно
После ожесточенных боев войска Воронежского и Степного фронтов 5 августа 1943 года завершили ликвидацию Тамаровского и Белгородского узлов и овладели Белгородом, «северным неприступным бастионом Украины», как назвало этот район немецкое командование.
Советские танки двинулись на юго-запад, на Украину, а еще через два дня вихрем ворвались в один из важнейших центров обороны противника в оперативном тылу — крупный узел скрещения дорог — город Богодухов. Удар был таким мощным и внезапным, что гитлеровцы не успели даже уничтожить огромные запасы бензина и военные оклады. Заправив трофейным горючим машины, наши танкисты рванулись дальше. Группировка противника, защищавшая белгородско-харьковокий плацдарм, таким образом, была расчленена, путь отступления от Харькова на северо-запад сказался перерезанным. Над главными коммуникациями немецкой армии в районах Харькова и Полтавы нависла серьезная угроза.
Чтобы приостановить наступление Воронежского фронта, гитлеровское командование перебросило с других участков в район Ахтырки, Мерчика и Валок свои лучшие танковые дивизии. Но ни «Райх», ни «Викинг», ни «Мертвая голова», ни «Великая Германия» уже не могли спасти положение. Ворота на Украину, которые на протяжении месяцев так упорно и старательно «замыкали» фашисты, были взломаны в битве на Курской дуге. Разгорелся бой за Харьков. Перед советскими дивизиями расстилались поля Полтавщины, города и села Левобережной Украины. С Днепровских высот наших солдат звал мой родной город — древний Киев. Там я жил на Брест-Литовском шоссе, неподалеку от машиностроительного завода, где мой отец работал слесарем. На этом же шоссе находилась и школа, в которой я учился до лета 1941 года.
Улица наша брала начало у стройных тополей, что выстроились часовыми вдоль бульвара Тараса Шевченко, и широкой прямой магистралью устремлялась на запад. Я любил свою родную улицу, как и Днепр, как и безграничную даль лесов, в которой прятались села Левобережья, как и холмы с их буйными волнами зеленых садов.
Я любил свою улицу с ее непрестанным движением трамваев и автомашин, с неумолчной перекличкой заводских гудков на рассвете, когда казалось, что не Крещатик, а эта улица — центр города.
Набрав разбег, улица уходила на запад, в бескрайнюю даль. И сейчас, когда войска генерала Ватутина вступили на украинскую землю, когда танки за три дня промчались от Белгорода и Тамаровки до Богодухова, мне казалось, что моя далекая улица станет тем желанным, выстраданным в боях под Сталинградом путем, которым, освободив Киев, мы пойдем до Бреста, Варшавы, Праги, Будапешта, Вены — до самого Берлина, освобождая от цепей гитлеризма земли и народы. Вот какова она, моя родная улица — Путь к Победе!
Но пока сегодня на рассвете наши танки еще отбивали вражеские контратаки, мне и старшему лейтенанту было поручено найти в большом пригородном селе помещение для штаба.
Удобнее всего было расположить штаб в школе, здание которой с улицы обрамляли клены, тополя, кусты желтой акации. Рядом зеленел сад. Под деревьями можно было замаскировать штабные машины. Село навсегда освободилось от фашистской оккупации, и мы знали, что местная власть должна быть озабочена подготовкой школы к началу учебного года: до 1 сентября оставалось каких-нибудь три недели. Необходимо было вставить стекла в окна, заменить обгоревшие двери в большом классе новыми, подмазать и побелить выщербленные осколками стены классных комнат. Стекло нашли в покинутом немцами огромном складе. Вскоре появились три старых плотника, стекольщик и несколько женщин.
Набегавшись и насуетившись в ожидании приезда штабистов, под вечер мы со старшим лейтенантом зашли в класс. Девушки мыли окна, напевая «Ой, там Роман воли пасе…» Разговорились. Мы шутили, уверяя, что не встречали на своем пути более очаровательных девушек, чем в этой слободе, и что нам, видно, после окончания войны придется вернуться сюда за невестами. Они недоверчиво усмехались, краснели. А потом снова принимались петь.
Не пела лишь одна девушка — высокая, чернобровая. Ее звали Орисей. Лицо ее было грустно, нос покрыт веснушками, а в больших, задумчивых карих глазах словно застыли слезы. Когда Орися повернулась в профиль и поднялась на носки, чтобы вытереть верхний угол форточки, старший лейтенант схватил меня за рукав гимнастерки и прошептал:
— Да она же беременна!
Ситцевое в синий горошек платье на Орисе слетка задиралось спереди. Заметив наши удивленные и любопытные взгляды, она отвернулась и стала старательно вытирать сухой тряпкой окно.
— Война все спишет! — не громко, но и не совсем тихо промолвил старший лейтенант. — Зато погуляла с немчиком из танковой дивизии?..
Признаться, и я готов был присоединиться к такому же выводу; как и старший лейтенант, многие мои сверстники склонны были строго осудить тех, кого суровые обстоятельства войны вынудили остаться на временно оккупированной врагом территории. Точно в том, что гитлеровские армии пришли сюда, повинны не мы, не части, которые не смогли сдержать фашистские орды в 1941 году где-нибудь под Львовом или под Брестом, а вот такие девушки. Но я не успел ответить моему товарищу на его реплику. Орися вдруг соскочила на пол, швырнула тряпку и вплотную подошла к нам. Она посмотрела в лицо старшего лейтенанта таким горячим взглядом, что у того даже дрогнули губы. Из глаз девушки покатились слезы. Неожиданно они ударила старшего лейтенанта по щеке.
Мы опешили. Орися же отбежала к окну и зарыдала. Девушки бросили работу и, укоризменно поглядывая на старшего лейтенанта, окружили подругу.
— Ты посмотри на нее?! — наконец пришел в себя старший лейтенант.
Он едва сдерживался от крайних поступков. Будучи уверен в своей правоте, он готов был заставить эту подозрительную особу в ситцевом платье ответить за неслыханное оскорбление, нанесенное советскому офицеру, по законам военного времени.
— Не петушись! — удержал я его. — Считай до десяти, а потом начинай говорить…
Одна из девушек схватила старшего лейтенанта за руку и подвела его к окну:
— Вот подпись отца того еще не родившегося дитяти! Видите? Читайте, если вы такие грамотные!
На подоконнике темнели пятна крови. Она так впиталась в дерево, что невозможно было не только отмыть ее, но и соскрести ножом.
От Орисиного рыдания стало тоскливо и как будто темно в просторной, час тому назад побеленной классной комнате.
— Что же это значит? — спросил я, виновато и растерянно поглядывая то на девушек, то на покрасневшего и сбитого с толку старшего лейтенанта. — Кто он?..
…Порывистый ветер неося над пятнистыми от снежных заплат и черных проталин полями, посвистывал в кустарнике. В долины и яры сбегали ручейки, переполняя мутной водой речонки. А те разливались, затапливая луга, шумели, пенились, журчали меж вербами и лозой, мчались неудержимыми потоками до самой Ворсклы.
Пришла весна.
Она была и в мохнатых бархатистых почках на вербе, и в безгранично глубокой и чистой синеве неба, и в лучах солнца, которое светило теперь людям по полсуток, и в щебетанье птичьих стай, и во всем, во всем вокруг.
С журчанием ручейков сливался гул движения на слобожанских шляхах и дорогах.
Тяжело ступали кони. Устало мотая головами, они тянули пушки, возы со снарядами и провиантом. Надрывно буксуя, ревели грузовики и медленно продвигались глубокими, прорезанными в черноземе колеями. А рядом — вспотевшие, в ватниках и шинелях — солдаты подталкивали плечами машины, вместе с лошадьми тянули возы и на собственных руках выносили из ухабов и воронок пушки.
Порой появлялись самолеты. И тогда на дорогах взрывалось, стреляло, выло, ревело, швыряло пламенем. Но как только бой с бомбардировщиками затихал, возы, машины, люди снова трогались в путь — на восток и север. А ручейки, теперь уже разбавленные кровью, бежали, как и раньше, к Ворскле и ее
