— Да. Желательно.
— Ну что ж, изволь. Хотя прискорбно, конечно. — Шведов счел необходимым объяснить свою чопорность. — Я уж, честно признаться, и вовсе не чаял тебя увидеть после твоего последнего заявления... И такое, прямо скажем, сухое начало...
— Игорь, мне правда сейчас не до лирики.
— А что стряслось? Неужели «Коза ностра» наконец похитила твоего драгоценного муженька?
— Игорь Андреич, я пришла сюда совсем не для того, чтобы выслушивать оскорбления!
— Ну хорошо, солнышко, не сердись. Выкладывай, в чем дело...
Семендяева, склонившись над селектором, боялась дышать, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Сергея арестовали.
— За что?
— На таможне. Он летел в Англию, в командировку. У него нашли какую-то статуэтку, которую он в глаза не видел. Говорят, что она краденая и очень ценная.
— Контрабанда то есть?
— Да никакая не контрабанда! Говорю тебе: он ее в глаза не видел! Подбросил кто-то!
— Веселая история... — Шведов помолчал. — А... Почему ты, собственно, с этим ко мне? Я, конечно, тебе очень сочувствую, но я ведь не адвокат...
— Игорь, его нужно оттуда вытащить.
— Как, солнышко? Прикажешь напасть на конвой? Или вырыть подземный ход? А может, объявить амнистию?!
— Нет. Всего лишь позвонить кому нужно.
— Как у тебя все просто, — усмехнулся Шведов. — Всего лишь позвонить... Ты, солнышко, вероятно, думаешь, что я Господь Бог?
— Нет, Игорь, ты далеко не Господь Бог. Но у тебя большие связи.
— Да... Это ты хорошо усвоила... — Шведов задумался и загрустил. — Про мои связи... Мне даже иногда кажется, что ты... просто меня используешь...
— Как тебе не стыдно, Игорь?!
— Стыдно? А почему мне, солнышко, должно быть стыдно? Ты даешь мне отставку. Заявляешь, что между нами все кончено. А потом вдруг возникаешь и требуешь, чтобы я все бросил и бежал спасать твоего мужа... Не знаю, солнышко, но я совсем не уверен, что из нас двоих стыдно должно быть мне...
— А я думала, что вы великодушней, Игорь Андреич...
— Выходит, ошибались?
— Выходит, — отрезала Маша. Ей расхотелось разговаривать.
— Удивительное нежелание даже попробовать понять другого человека.
— Вы правы, Игорь Андреич. Удивительное нежелание.
— Просто ради смеха... Тебе никогда не приходило в голову, что должен чувствовать мужчина, когда его просят оказать услугу его собственному сопернику. — Шведов ходил по кабинету и как бы размышлял вслух. — Причем просит не кто-нибудь, а любимая женщина. Давно и безнадежно любимая. И мужчина этот отнюдь не Сирано де Бержерак, не горбун и не прокаженный. В общем, имеет некоторые основания рассчитывать на взаимность. Так как ты думаешь, солнышко, что он должен чувствовать? Этот не горбун?
— Не знаю. Но думаю, что он должен чувствовать себя значительно комфортнее, чем человек, которого ни за что ни про что посадили за решетку.
— Хлестко... Хлестко... Эмоционально! Но не убедительно. И очень не добро...
— Как умею, Игорь.
— Ну хорошо. Только знаешь, солнышко, ведь я тоже так умею.
— Что же тебе мешает?
— Теперь уже ничего. Я попробую что-нибудь сделать для твоего мужа, солнышко. Я пойду к очень неприятному человеку. Я буду просить его. Я буду унижаться. Нет-нет. Я, естественно, не собираюсь стоять на коленях. Просто есть люди, сам факт общения с которыми унизителен. Сам факт каких-либо отношений с ними оскорбителен. Только мысль о том, что он где-то может назвать Шведова своим знакомым — одна эта мысль убийственна! Но я буду говорить с ним. Я даже пожму ему руку. Два раза. В начале беседы. И в конце.
— Спасибо, Игорь. — Маша искренне была благодарна. — Я знала, что ты мне не откажешь. — Маша подошла к застывшему Шведову. Нерешительно коснулась руками лацканов его пиджака — то ли поправила, то ли погладила... — Спасибо.
Маша попробовала снизу заглянуть в глаза Игорю. И поняла что-то...
— Но ты что-то недоговариваешь, Игорь?..
— Н-да. Пожалуй.
Впервые за этот разговор Маша растерялась.
— Дело в том, что у меня есть одно условие, Машенька. — Шведов помолчал и продолжил по- прежнему официальным тоном: — Как только твоего мужа освободят — ты с детьми переедешь жить ко мне.
— А тебе не кажется, что это подло, Игорь?! Маша резко отстранилась.
— Подло? Солнышко, я всего лишь принимаю правила игры. Твои правила. К сожалению, ты не оставляешь мне другого выхода.
Маша не торопилась отвечать не подумав.
— А если я скажу «нет»?
— Ну что ж делать. На «нет», как говорится, и суда нет, солнышко. Хотя, — улыбнулся Шведов, — в данном случае как раз наоборот, суд будет.
— Не ожидала я от тебя этого, Игорь...
— Да я и сам от себя этого не ожидал, солнышко, — искренне признался Шведов.
— Прекрати называть меня «солнышко»! — взорвалась Маша.
— Хорошо, Мария Петровна. Не буду. — Игорь Андреевич демонстративно посмотрел на часы. — Тем не менее я жду вашего ответа. К сожалению, у меня сегодня не так много времени. А ваш визит так неожидан, без звонка...
— Я понимаю. Вы человек занятой, Игорь Андреич. Не смею больше занимать ваше время.
Маша решительно пошла к двери.
— Подожди, — остановил ее Шведов. — Ты ведь мне так и не ответила...
— По-моему, здесь и без моего ответа все ясно, Игорь Андреевич, — на секунду обернулась рассерженная Маша. — Счастливо оставаться.
— Мария Петровна, подождите! — И, пока Маша не открыла дверь, успел добавить: — Позвони, если передумаешь.
Не сказав ни слова, Маша вышла из кабинета, с наслаждением громко хлопнув дверью.
Семендяева буквально отскочила от селектора при появлении Маши. Но та даже не взглянула на Семендяеву. Маша думала только о том, как бы поскорее выбраться из этого дома.
Анатолий Федорович очень не любил провожать гостей. Особенно внуков. Во-первых, приходили редко. И прощание означало нескорую встречу. А во-вторых, сиди теперь, нервничай, жди, когда она из дома позвонит, сообщит, что добралась благополучно.
Поэтому, выйдя в прихожую, старик постарался сократить процедуру и на традиционный Юлин поцелуй в щеку ответил невнятно:
— Пока, пока.
— Ну пока, дед.
Юля успела привыкнуть к стариковской сдержанности на пороге. Она даже иногда с удовольствием повторяла при случае: «Долгие проводы — липшие слезы».
Но когда Юля открыла дверь, Анатолий Федорович не выдержал:
— Юль, ты там с мамой... Постарайся повнимательнее, хорошо?
Юля сделала вид, что не понимает.
