«Если есть в тебе веры с гречишное зерно, скажешь ты горе – перейди с места на место, и она перейдет».
– Хм… – Третий Рыцарь наморщил лоб. – Как раньше люди на это внимания не обратили? Почему немцы себе не сделают нормальные проходы в горах?…
– Ну, немцы… – Первый Рыцарь неопределенно помахал рукой. – Безбожники. Откуда у немцев вера.
Второй Рыцарь ткнул его пальцем в живот.
– А Гроб Господень – он вроде как в горе, так?…
Первый Рыцарь кивнул.
– У меня тогда такое предложение – прокрадываемся туда, берём эту гору под прикрытием Гроба Господня отступаем. И Гроб Господень наш.
Рыцари задумались.
– А большое оно, это гречишное зерно?… – спросил Третий Рыцарь.
– Я откуда знаю, – пожал плечами Первый Рыцарь, – я не богослов.
CXXII
Щёлкнула зажигалка и тусклый огонёк осветил морщинистое лицо Хорвата.
Он затянулся и выпустил едва видную в свете звёзд струйку дыма.
– Это дикий лес. – сказал он хриплым, негромким голосом. – Есть приручённые. Они похожи на комнатных собачек, присмиревшие и больные. А это – дикий. С ним надо обращаться осторожно.
Американец вдохнул полной грудью и поправил лямку ружья на плече.
– Всё-таки горы – не равнина, – сказал он мечтательно. – Тут человек становится жёстким. Другим, правда? И в шестьдесят выглядит так же, как в сорок.
– И в двадцать так же, – подтвердил Хорват так же хрипло, – это всё холодный воздух и крепкий дух.
– Дух?… – не понял Американец.
Хорват кивнул.
– Дух. Сорок градусов, пятьдесят градусов. У Марушки – шестьдесят.
Вспомнив, он достал из кармана фляжку и булькнул. Американец отрицательно покачал головой.
– Люди здесь… крепче, что ли… – пропыхтел он. Вьющаяся между деревьев дорожка становилась всё уже и всё круче.
– Это да, – снова согласился Хорват, – то вверх, то вниз. От кухни до туалета дойдёшь – как будто на гору вскарабкался. И дух опять же.
Он вздохнул.
– У меня племянник есть, Яни, – сказал он, – у него в Загребе квартира на восьмом этаже, и лифт всё время сломан…
Он помедлил, сделал ещё одну затяжку.
– Очень крепкий. Очень. – продолжил он. – Крепкий как дракон. Как дух Марушки – крепкий, как кровь дракона.
Американец восторженно выдохнул.
– Кровь дракона! – сказал он.
– Да… – кивнул Хорват. – Кровь дракона. Если ты хочешь знать о драконах…
Американец энергично кивнул.
– Последние драконы жили тут. Ещё сто лет назад. А может быть, и сейчас живут. Они были очень гордые.
– Гордые?…
– Да. Они не могут жить вместе с человеком. Если ты хочешь победить дракона, ты должен обесчестить его.
– Обесчестить?… – перед глазами Американца поплыли слишком смелые картины.
– Да… Опозорить. Надсмеяться над ним. Тогда дракон не сможет жить и бросится вниз, сложив крылья.
– Вниз?…
Хорват кивнул.
– Да, вниз. Со скалы.
Американец почесал в затылке.
– А если рядом не было скалы?…
– Не знаю, – сказал Хорват, – может держались всё поближе к скалам. Или топиться шли. Скал-то у нас много…
– Откуда ты всё это знаешь?… – спросил Американец.
– Я храню знание, – пожал плечами Хорват, – я должен знать такие вещи.
Американец моргнул от восхищения.
– Да… – сказал Хорват задумчиво, – только у меня есть спутниковое… Я пересказываю парням…
Они некоторое время шли молча. Хорват бросил окурок в снег и снова хлебнул духа.
– Этот мой кузен… Яни… – проговорил он. – Он как настоящий дракон. Однажды он поставил спектакль, он назывался «Истерика». Он собрал большущий зал!… Огромный зал народа. Билеты стоили очень дорого.
Он покивал сам себе.
– Да… Потом он крепко запер все двери в зале и ушёл домой. Истерика началась очень скоро… А Яни всё время был спокоен.
Они ещё немного шли молча.
– Ты не проголодался?… – спросил Хорват. – Я бы поужинал.
– Но мы же ещё ничего не подстрелили! – сказал Американец. – Я думал, мы вышли добыть себе ужин.
– Ну я лично добыл себе аппетит… – сказал Хорват. – Сейчас…
Они подошли к крохотной избушке, скрытой в тени дикого леса.
– Марушка… – почти прошептал Хорват своим хриплым, негромким, берущим душу за что-то нежное голосом. – Чёрт, пора бросать курить…
Он прокашлялся.
– Марушка, жопа синяя! – крикнул он так, что с веток посыпался иней. – Подымайся, старая! Гости пришли!
CXXIII
Человек, прибитый к большому кресту, немного пошевелился, немного приоткрыл глаза и облизал губы, режущие язык как нож…
Ему было очень больно. Ему было больно шевелиться. Ему было больно дышать. Ему было больно оставаться живым.
Из-под залитых жгущей кровью опухших век он посмотрел на толпу, собравшуюся на склоне Лобной горы, на стоящих, положив руки на живот, римских солдат, на развевающийся штандарт, заслонивший белоснежную громаду Храма.
«Смотри-ка, вроде не помер ещё» – донёс ветер обрывки разговора – «Не сейчас так минутой позжее».
Человек поднял лицо к свинцовому щиту облаков, заслонивших от него небо.
– Ни…чего… – прохрипел он горлом. – Не… Было… Никогда.
Кровь залила его глаза. Человек, прибитый к большому кресту, ослеп.
Он разорвал запекшиеся губы, его высохшая глотка задрожала, как осиное гнездо.
Он закричал на глухое небо:
– Отец, Отец! Зачем Ты меня покинул!
За мгновение до того, как голова человека упала на его грудь, Бог умер.
И была темнота, такая же, какая была до времени, до того, как темнота узнала, что она – темнота.
И было Слово.
И Слово было «ЖИЗНЬ».
