— Семья клоунов.
Я попытался ей все рассказать, но она не захотела говорить о мадемуазель Коре. У нее был настоящий талант к молчанию, с ней можно было молчать, никогда не испытывая страха, что нам нечего сказать друг другу. Когда меня еще не было в ее жизни, она иногда включала радио, которое всегда лучше телека в пожарных случаях, но помимо этого она мало вступала в контакт с внешним миром. Итак, мы почти не говорили, и я больше часа лежал и смотрел на нее, а она ходила взад-вперед по своей двухкомнатной квартире площадью в восемьдесят квадратных метров, но этого вполне хватало, и занималась своими делами. Правда, один вопрос она мне задала, в самом деле очень странный вопрос, который меня очень удивил, — она меня спросила, не убил ли я кого-нибудь.
— Нет. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты всегда чувствуешь себя виноватым.
— Это не личное, это в общем смысле.
— Но в конце виноват оказываешься ты из-за твоей человечности, так, что ли?
— О какой человечности ты говоришь, ты что, издеваешься надо мной или что?
Она отрезала себе здоровенный кусок пирога с малиной и вернулась ко мне, чтобы съесть его, лежа рядом со мной в кровати, что было как-то обидно, учитывая мои намерения.
— Знаешь, Жанно, мой Зайчик, в доброе старое время как раз во Франции обреталась золотая середина.
— Где это во Франции? Я в географии не очень-то силен.
— Золотая середина, где-то между насрать и сдохнуть. Между запереться на все засовы и распахнуть двери для всего человечества. Не очерстветь вконец и не дать себя уничтожить. Это очень трудно.
Я продолжал лежать, глядеть на нее и привыкать быть вдвоем. Когда в вашей жизни никого нет, то невольно получается, что там толчется много народу. А когда кто-то есть, то народу становится сразу куда меньше. Теперь я довольствовался тем, что имел, и больше не стремился удрать к другим и поспеть повсюду. Она мне сказала, что никогда прежде не видела менее самодостаточного парня и что для собак я был бы просто находкой от избытка неразборчивой собачьей нежности. Впрочем, она вообще ничего не говорила, но именно это она и хотела сказать. Время от времени она бросала те дела, что заставляли ее хлопотать по дому, и подходила ко мне, чтобы меня поцеловать в ответ на взгляды, которые я на нее бросал. Хлопотать. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет. Пример: она хлопочет по дому. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет…
Я никогда не читал словарь с начала до конца, как следовало бы сделать, вместо того чтобы хлопотать. Впервые в жизни я был с ней, целиком мне принадлежащей до конца, и ночью я испытал все- таки некоторую тревогу — никто не знал, где я, и в случае необходимости меня нельзя было найти по телефону. Но все же вокруг меня в тишине воплей было меньше, чем раньше, и я уже не слышал голосов, которые словно затихали, удаляясь от меня, — доказательство того, что я был счастлив. Я не упрекал себя ни в чем, я старался не думать, но я был по-настоящему влюблен. С точки зрения морали, несчастные более счастливы, чем счастливые, у них могут отнять лишь их несчастье. Я подумал о царе Соломоне и нашел, что он был чересчур суров с мадемуазель Корой. Если есть что-то непростительное на свете, так это неумение прощать. Они могли бы поехать в Ниццу, где еще живет много пенсионеров.
40
На следующий день месье Соломону исполнилось восемьдесят пять лет. Я отключил счетчик на такси и навестил его. Он был в прекрасном настроении.
— О, Жанно, как мило, что вы вспомнили…
— Месье Соломон, разрешите поздравить вас с вашими замечательными достижениями.
— Спасибо, малыш, спасибо, делаешь, что можешь, но и нами занимаются, нами занимаются… Вот поглядите-ка на это, есть надежда…
Он проковылял до письменного стола и взял газету «Монд».
— Можно подумать, что они это сделали специально по случаю моего восьмидесятипятилетия. Читайте, читайте!
Это была газетная страница под заголовком «Стареть». Все здоровые долгожители живут активной жизнью в горном районе, весьма благоприятном для тренировок. «Искусство и способы как можно лучше стареть» — так назвал доктор Лонге-виль свою небольшую книгу, иллюстрированную несколькими рисунками Фезана. Она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования.
Месье Соломон нагнулся над моим плечом, вооружившись лупой филателиста. Он прочел своим очень красивым голосом:
— …склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования. Активная позиция, этим все сказано! Но есть здесь кое-что и получше! Он подчеркнул красным карандашом это место.
— …многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни…
Он направил на меня свою лупу.
— Знал ли ты, Жанно, что многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни?
— Нет, месье Соломон, но это приятно узнать.
— Не правда ли? Не понимаю, почему от нас скрывают такие важные вещи.
— Правда, месье Соломон. В следующий раз, может быть, такое и о нас напишут.
— Многочисленные растения и некоторые породы рыб, — повторил месье Соломон уже с ненавистью.
Тут я сделал нечто, чего прежде никогда еще не делал. Я обнял его за плечи. Но он продолжал гневаться:
— …склонить пожилых людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования, — сердито повторял он.
Было приятно слышать, что он сердится, видеть его в гневе. Он был явно не из тех, кто готов поехать в Ниццу. У него был темперамент настоящего борца в своей категории.
— Небольшая полезная книга, она легко читается… Он стукнул кулаком по столу:
— Ух, я бы тебе… им такой поджопник влепил, дружбилы!
— Не орите, месье Соломон, какой от этого толк?
— Небольшая книга, иллюстрированная несколькими рисунками Фезана, она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования! Черт-те что, нет, правда, черт-те что!
Он стукнул еще несколько раз кулаком по столу, и на его лице появилось выражение непоколебимой решимости.
— Везите меня к шлюхам, — скомандовал он.
Сперва я подумал, что ослышался. Это было невозможно. Человек такого высочайшего класса не мог этого хотеть.
— Месье Соломон, извините, но я услышал нечто, что я, наверное, не расслышал и что я не хочу слышать!
— Везите меня к шлюхам! — взревел месье Соломон.
Если бы месье Соломон, будучи евреем, попросил бы меня о соборовании, я испугался бы не больше.
— Месье Соломон, я вас умоляю, не говорите таких вещей!
— Я хочу пойти к шлюхам! — орал месье Соломон и снова стал стучать кулаком по столу.
