Аркадий принялся утешать ее, говоря с теми гулкими русскими интонациями, которые он обычно приберегал для женщин, когда нужно было их успокаивать. Потом Лидия подвела нас к листу фибрового картона, к которому были пришпилены рисунки ее учеников.
— Мальчишки рисуют лошадей и вертолеты, — сказала она.
— Но чтобы они хоть раз нарисовали дом? Никогда! Только девочки рисуют дома… и цветы.
— Любопытно, — сказал Аркадий.
— Вы на эти поглядите, — улыбнулась Лидия. — Забавно, правда?
Это была пара рисунков пастелью: на одном изображалось Чудище-Эму со свирепыми когтями и клювом. Другой изображал волосатого «Обезьяночеловека» с полной пастью клыков и сверкающими желтыми глазами, похожими на автомобильные фары.
— А где Грэм? — неожиданно спросил Аркадий.
Грэм был помощником Лидии. Это был тот самый юноша, c которым я столкнулся в Эллисе, когда выходил из мотеля.
— Ой, даже не говори мне про Грэма! — содрогнулась Лидия. — Я знать ничего не хочу про Грэма. Если еще кто-нибудь опять произнесет имя «Грэм», я за себя не ручаюсь.
Она сделала очередную отчаянную попытку навести чистоту на одной из парт, но потом остановилась и сделала глубокий вдох.
— Нет, — сказала она. — Бесполезно! Лучше я завтра утром этим займусь.
Она заперла двери, кликнула своих мальчишек и заставила их надеть футболки с «Космическими Пришельцами». Ноги у них были босые. Они неохотно поплелись за нами следом, но по дороге росло столько колючек, а на земле валялось столько битого стекла, что мы решили понести ребят на закорках.
Мы прошли мимо лютеранской часовни, уже три года как заколоченной. Потом прошли мимо Общинного центра — металлического синеватого ангара. Снаружи на нем была нарисована карикатурная процессия медовых муравьев. Изнутри доносились звуки музыки «кантри-энд-вестерн». Евангелическое собрание было в самом разгаре. Я спустил Дэвида на землю и заглянул в ангар.
На сцене стоял бледный абориген-полукровка в тугих белых брюках клеш и блестящей алой рубашке. Косматую грудь украшали золотые цепи. Арбузное брюшко смотрелось на нем совсем неуместно, будто его прилепили по ошибке. Проповедник раскачивался на высоких каблуках, всячески старался «завести» довольно сварливого вида паству.
— О-кей, — мурлыкал он. — Ну давайте же! Давайте все вместе! Давайте пропоем хвалу Иисусу!
На экране для слайдов строчка за строчкой появлялись слова песни-молитвы:
— Ну, теперь видишь, — сказал Аркадий, — с чем приходится соперничать некоторым из нас.
— Какая пошлость, сказал я.
Лидия с сыновьями жила в обшарпанном сборном доме из трех комнат, который стоял в тени железного дерева. Она бросила портфель на кресло.
— А теперь, — вздохнула она, — мне еще предстоит встреча с кухонной раковиной.
— Нет, давай мы с ней встретимся, — возразил Аркадий. — А ты пока отдохнешь, полежишь.
Он сбросил игрушки с тахты и подвел к ней Лидию. На кухне громоздилась грязная посуда, накопившаяся за три дня, и всюду ползали муравьи. Мы отскребли жир от алюминиевых кастрюль и вскипятили чайник. Я нарезал мясо и лук для жаркого. За вторым чайником чая Лидия пришла в себя и начала очень разумно рассказывать о Грэме.
Грэм приехал в Попанджи сразу после педагогического колледжа в Канберре. Ему было двадцать два года. Он был невинен и нетерпим, у него была совершенно обезоруживающая улыбка. Впрочем, он мгновенно делался невыносимым, если кто-то называл его «ангелом».
Грэм жил музыкой, а ребята-пинтупи — прирожденные музыканты. Почти первое, что он сделал, приехав сюда, — основал Оркестр Попанджи. Он умыкнул звуковую аппаратуру с умирающей радиостанции в Алис. Репетировали они в бывшем кабинете хирурга, где до сих пор в неприкосновенности сохранились все электрические провода.
Сам Грэм был барабанщиком. Было двое гитаристов — сыновья Альберта Тджакамарры. Клавишником был толстяк, называвший себя «Дэнни-Кенгуру». Вокалистом — и звездой — был худой, как плеть, шестнадцатилетний мальчишка, Мик «Длинные Пальцы».
Мик носил растаманские косички и был потрясающим имитатором. Минут пять посмотрев видеозапись, он запросто «косил» под Боба Марли, Хендрикса или Заппу. Но самое классное зрелище получалось, когда он закатывал свои сладкие, как сироп, глаза, растягивал свой огромный, пухлый рот в улыбку — и «превращался» в своего тезку, самого Джаггера.
Путешествуя и ночуя в Грэмовом фургоне-«фольксвагене», оркестр разъезжал с концертами по поселениям от Юэндуму до Эрнабеллы и наведывался даже в такую даль, как Балго.
Они исполняли погребальную песнь о полицейских расстрелах, которая называлась «Баллада о Бэрроу-Крик». У них был оптимистичный номер, называвшийся «Або-Раста», и другой, еще более жизнеутверждающий, направленный против нюханья бензина. Они выпустили кассету, затем семидюймовую пластинку, а потом записали хит.
«Дедова Страна» стала главной песней движения «аутстейшн». Тема ее была вечной: «На запад, парень! На запад!» Подальше от городов и правительственных лагерей. Подальше от алкоголя, клея, гашиша, героина, тюрьмы. Прочь, на простор!
Назад в пустыню, откуда прогнали деда. Рефрен «Людские толпы… Людские толпы…» имел немного литургическое звучание, почти как «Хлеб небесный… Хлеб небесный», — и приводил публику в неистовство. На рок-фестивале в Алис, когда они исполняли эту песню, белобородые старики-аборигены прыгали и скакали вместе с малыми детьми.
Промоутер из Сиднея отвел Грэма в сторонку и стал соблазнять его трепом о шоу-бизнесе.
Грэм вернулся к своей работе в Попанджи, но мыслями, похоже, он был не там. Ему представлялось, как его музыка обойдет всю Австралию и весь остальной мир. Он мечтал сняться в главной роли в «дорожном фильме». Вскоре он уже читал Лидии лекции о доходах агентов, о правах на звукозапись и правах на киносъемку. Она выслушивала его молча, с дурными предчувствиями.
Она ревновала — и была слишком честна, чтобы в этом не признаться. Она по-матерински заботилась о Грэме, кормила его, ставила заплаты на его джинсы, наводила порядок у него в доме и выслушивала его пламенные идеалистические речи.
Что ей нравилось в нем больше всего — это его серьезность. Он был человеком дела — в отличие от ее бывшего мужа, который вначале собирался «работать во благо аборигенов», а потом сбежал в Бондай. А чего она больше всего боялась — это того, что Грэм тоже уедет.
То, что она была одинокой, бездомной и безденежной женщиной, которой нужно воспитывать двоих мальчишек, все время боясь, что правительство урежет фонды и ее уволят, — всё это переставало иметь значение, когда рядом был Грэм.
Боялась она и за самого Грэма. Иногда он пропадал на много дней, вместе со своими черными друзьями «уходя в буш». Она никогда не выспрашивала у него подробностей, но подозревала — как раньше подозревала своего мужа в употреблении героина, — что Грэм впутался в аборигенские «дела».
Наконец он сам не выдержал и во всем признался. Он описывал песни и пляски, кровопускание и священные рисунки.
Он рассказал ей, как его разукрасили с ног до головы белыми и охряными полосками.
Она предупреждала его, что дружба аборигенов никогда не бывает «чистой». Они ведь всегда смотрят на белых как на «средство». Раз он стал «одним из них», ему придется делиться с ними всем.
— Они отберут у тебя «фольксваген», — сказала ему она.
