Ещё как, — ответил он.
— Ты куда? — спросила она.
— Я оттуда, — он кивнул на подъезд, из которого недавно вышел. — А ты туда?
— Да, — твёрдо сказала Мила, профессионально всё поняв. — Пока?
— Пока, — ответил он.
— Ты звони, — сказала она и добавила, улыбаясь: — Когда отойдёшь.
— Хорошо, — ответил он, — если отойду,
И они разошлись,
Вартанян шёл по улице, но уже не мог вспомнить, о чём мечтал до встречи с Милой, поэтому начал мечтать о другом. О том, как он поступит в институт.
А по столице, как бульдозер, сметая всё на своём пути, шёл летний день, И только абитуриенты могли противостоять ему, сидя за учебниками. И Вартанян уже через полчаса влился в их ряды.
ПЯТИЧАСОВОЙ ЭКСПРЕСС
В жизни бывает всякое, и потому она сама виновата, что, пользуясь этим, иной сочинитель порой и приврёт кое-что, да так хорошо нагородит, что даже сам начинает в это верить.
Поэтому не надо думать, что то, чего не было, не могло быть или то, что было, могло быть на самом деле. Природа не терпит вакуума, так что то, чего не было, наверняка ещё будет.
Но зато то, что было, уже никогда не повторится, потому что не должно повториться, и даже есть специальные организации, которые следят, чтобы больше не повторилось. Однако целесообразно начать сначала.
Я прибыл в Сазоновград пятичасовым экспрессом. Удостоверение газеты не помогло. Номер в гостинице мне не дали. Брони на меня не было и быть не могло.
— Разве вам не звонили?
С чего бы это?
— И Пётр Иванович?
Неведомый, кстати, никому, и мне в том числе.
— Что же, теперь известному журналисту столичной газеты под забором ночевать?
Всё это не помогло. Известных журналистов было полно. Они в порядке очереди по брони получали свои отдельные номера.
— Готов платить за люкс!
Все были готовы платить за люкс.
Положение было таково, что называть себя автором монологов учащегося кулинарного техникума или машинистом бронепоезда 14–69 было бесполезно. Потому что в такой ситуации, если есть броня — ты бронепоезд, а если нет — иди ночевать в общежитие того самого техникума.
Город-курорт праздновал свой десятый год рождения. Город-курорт чихать хотел на всех учащихся и бронепоезда. Забыв, что бросил курить, я закурил. Голова закружилась. Я вспомнил, что бросил курить, и понял, что курить я не бросил. Откуда же у меня в кармане сигареты? Я же всё вычистил, чтобы не было соблазнов. Значит, надел другой пиджак. Это судьба. Буду курить дальше. Один тут бросил внезапно, и вот результат — психический срыв. Бросается на людей. Раздражён, криклив, истеричен.
Я спокоен. Я стою в шикарном импортном пиджаке. Высокий, красивый, стройный, элегантно курю иностранную сигарету.
Вообще-то я невысок, имею небольшие залысины. Курю «ВТ», судорожно выхватывая изо рта сигарету. Меня легко пародировать. Когда я удивляюсь, то бью себя по коленке и кричу: «Иди ты!» Никто никуда не идёт. Это мой способ выражения средней степени удивления или восхищения. Всякие присказки, словечки, странные движения. Человек, не замечающий, что за ним наблюдают, интересное существо.
Вот в вестибюле гостиницы одна девчушка рассказывает другой:
— Слышь, он звонит мне и говорит: «Нюр!» А я ему говорю: «А!» Он говорит: «Нюр!» А я — ему: «А!»
Интересно, я со стороны, наверное, тот ещё экземпляр. Сейчас за мной явно кто-то наблюдает. Следит. Явно. Вот она. Точно, глазеет.
Невольно страдая от давно нажитого физиономизма, который и не пытаюсь в себе изжить, начинаю конспективно, крупными мазками набрасывать образ этой женщины. Лет приблизительно пятьдесят восемь— пятьдесят девять. За плечами — нелёгкая трудовая жизнь. Надо было кормить семью. Пятеро детей. Муж или пьяница, или ушёл. Возможно, и то и другое.
— Вам квартира не нужна? — это она мне.
— Вы уверены, что это квартира?
— Комната.
— Большая?
— Койка.
Вот теперь есть какая-то конкретность.
— Далеко?
— Тут рядом.
— Больше часа на автобусе?
— Меньше.
— Пешком?
— Вприпрыжку. — Тётка не то улыбнулась, не то сморщилась.
Цена меня не интересовала. Но однажды на ташкентском базаре именно это и вызвало обиду. Старик узбек расстроился. Он продавал какие-то деревянные гребни для расчёсывания овец.
Я спросил: «Сколько?» Он сказал: «Двадцать копеек».
Я вынул двадцать копеек и дал ему. Дед обиделся на меня за то, что я не торговался. Стал собирать товар и хотел уйти с базара. Я начал уговаривать его продать гребень за пятнадцать копеек. Сошлись на восемнадцати копейках. Дед повеселел и снова разложил товар.
Койка сдавалась за два рубля. Это было нахальство. Отдельный номер стоил четыре. Кажется, я уже говорил, что цена меня не интересовала. Но не настолько! Два рубля — это уж слишком.
— Снимай тогда за четыре в гостинице, — усмехнулась тётка с нелёгкой трудовой биографией.
— Ванная есть?
— Есть.
— В соседнем доме? — не удержался я.
— И в соседнем тоже. Но там труднее мыться, — ответила она.
— Почему?
— Назад в шлёпанцах идти неудобно.
Тётя Паша была остра на язык.
Проклиная город-курорт, я пошёл за тётей Пашей. Шагая, сочинял статью о юбилее: «За три года город из деревни преобразился в курорт общесоюзного значения. Ежегодно в его здравницах повышают своё благосостояние восемь главврачей, тридцать четыре шеф-повара, сто сорок две медсестры…» и т. д.
У меня всегда так. Прежде чем написать хвалебную статью, я делаю фельетон. Но фельетон так и остаётся в моём воображении.
— Далековато, — заключил я минут через десять.
— Это гостиница далековато. А мы близко.
— От чего близко? — Я опять начал злиться.
— От центра. От источника.
