о своей дочери, которая совершенно отбилась от рук. Настолько, что!.. Боже мой, не ее ли предлагал мне приятный телефонный голос в гостинице? Какой пассаж!
— Мы с вами взрослые люди, мы понимаем друг друга, отдайте мне все…
Я понял, что пора совершать нечто чудовищное, иначе живым мне отсюда не выбраться. Все сделалось само собой, неподготовленно, я люблю импровизации, внезапность скрадывает недостаточно художественное исполнение. Но она как раз так удачно пошла мимо меня, огромными шагами, бум-бум, возглашая: «Вот я вам сейчас покажу!» (Господи, до чего же они все любят мне чего-нибудь показывать!), что я почти уже автоматически протянул ногу поперек этого могучего движения, но, прикинув вес и размах тела, подковать переднюю не решился, им пришлось бы делать ремонт, поэтому ногу я отдернул и аккуратно вставил носочек прямо перед задней ногой. Но даже и так вышло слишком хорошо. Она начала крениться, и тут я запоздало понял, что и принятая мной мера безопасности не помогла, она начала падать. Боже мой, приходилось ли вам когда-либо видеть, как падает памятник? Приведенное в движение огромное многотонное тело, накренившись неотвратимо?.. Какая малость нужна порой, чтобы привести в действие такую мощь! Я даже и не вскочил, понимая, что ничего уже не исправить и в одиночку мне не удержать этот вес. И памятник пронесся предо мною и со страшной силой врезался, к счастью, в пустое кресло. Я успел только убрать ноги под стул. Она поднялась без посторонней помощи, она обернулась своим большим-пребольшим лицом с отличной ссадиной поперек, она разевала рот. А еще говорят, что их, принимая на работу, отбирают и по внешности, дабы красотою черт подчеркивать важность и правильность ведомого ими дела. Я тоже откинул нижнюю челюсть, я развел руками, показывая ей с ужасом на завернутый уголочек ковра, только что перед этим мною поддетого. Она все разевала рыбий рот свой, а я уже несся в приемную с криком: воды, воды!
И когда понеслись в кабинет спасатели, я вышел, кланяясь и пришепетывая. И… все!
Все. Я знаю все. Я набит подписанными текстами всех разговоров. Я даже подстраховался. Да, в данном случае это можно назвать шантажом, просто ничего другого я придумать уже не успевал. Зато метод самый надежный, я бы даже сказал, единственно надежный. Теперь им ничего не остается, как гадать и молчать, зная, что у меня на них что-то есть. Все. Иду искать рынок.
И тихий стук в дверь, кто-то там царапался, я велел заходить. Вошел чистенький кроткий лысый человечек.
— Здравствуйте, — сказал он. — Я еврей.
— Это вы к чему? — спросил я, несколько обалдев.
— Ну, чтобы потом не возникло недоразумений. Меня зовут Гаврила Аронович.
Как-то болезненно он на меня смотрел.
— Вас что-то гнетет? — спросил он робко. — Мне кажется, я догадываюсь. Вам не нравится жить. Если вы не рассердитесь, я дам вам один совет: когда вам так плохо, что больше не хочется жить, сочиняйте притчи. Мне очень помогает.
— Какие притчи?
И сказал Гаврила Аронович:
— Вы знаете, человеку все вредно. Даже когда много кислорода, оказывается, вредно. Мой покойный дядя не пил, не курил, так мало ел, он даже почти не дышал, он хотел жить вечно.
— От чего же он умер? — спросил я в растерянности.
— От жизни. Я же вам говорю: человеку все вредно.
— Это притча?
— Конечно. Поэтому и убиваться не имеет смысла. Изменить нельзя ничего. Жить — вредно. Но люди могут друг друга спасать. Я пришел к вам поговорить о Василии Николаевиче. Скажите, кто-нибудь отозвался о нем хорошо?
— Увы. В вашем городе такого человека нет.
— Такой человек я. Я прошу вас — пожалейте его. Он не такой уж хороший человек. Но он не такой уж и плохой. Он как все. Как я. Как вы, простите. Я совсем его не защищаю, нет. Просто выслушайте меня.
И сказал Гаврила Аронович:
— Мы работали вместе, мы писали сценарии для массовых праздников. Он был беден. Видите ли, мы получали по 90 рублей. Из них половину он платил за квартиру. Он перед этим бросил свою жену. Так бывает. Он думал, что в ней причина бед, и стал снимать квартиру. Потом… Вы видели его новую жену. Она же молодая женщина, товаровед, зарабатывает больше Василия Николаевича, вы понимаете, как она к нему относится. Если по деньгам, он не в состоянии выглядеть так, как надо мужчине. У него взрослая дочь, ее надо выдать замуж, он бедняк. И вот он приходил на работу к 6 утра, пока никого нет, и печатал на машинке свои заметки. Вы их видели. Чтобы заработать еще 90 рублей.
— Я это знаю, мне все уже рассказали.
— Не все. Знаете, с ним случилось такое невезение, он влюбился в одну красивую, счастливую женщину… Она работала с нами, и она смеялась над ним.
— И это я знаю.
— Вы ничего не знаете. А дело в том, что его просто никто не любил. Еще до кляуз. А он мог вдруг приласкаться к человеку. И — безответно, все только удивлялись, пугались даже. Он на меня тоже иногда кричал. Но потом приходил и просил прощения.
Представьте, человек не видит света, зарабатывая эти жалкие деньги, а рядом люди, у которых и квартира, и большая зарплата. Нет-нет, я согласен, не надо заглядывать в чужой карман, это нехорошо. Но я же и не говорю, что он поступал хорошо, я говорю: он имел основания. «Комплекс несправедливости». Это ужасно, я знаю, но ведь и они его не жалели. Они его уволили. Они и меня выгнали. Потому что я написал хороший отзыв на его последний сценарий. Конечно, Василий Николаевич не дописывает строчек, делает много ошибок, но в его работе что-то было! Нет, они не дали ему шанса, они его выгнали, и тогда он стал писать жалобы и стал их подписывать. Он начал мстить! Вам никогда не хотелось отомстить? Каждому хотелось. И каждый должен был удерживать себя обеими руками. Он не удержал.
А сейчас уже они ему мстят. Они вызвали вас. И вы ему мстите. Не потому, что он сделал вам плохо. Из идеи: жертвы должны быть отомщены. И вот нас всех захлестнула месть. Мы мстим, мстим! Кто мы? Он — перенапряженный человек. Вы — перенапряженный человек. Я знаю, потому что я тоже перенапряженный человек. Василия Николаевича убивает жизнь, и он сопротивляется. Он пишет на нее жалобы.
— А вы?
— Я сочиняю притчи. Видите ли, меня убивает литература. Однажды я написал рукопись объемом в 300 машинописных страниц, и в ней я написал все. Я умирал от собственной храбрости. Я, знал, что это не напечатают. И все-таки я послал пятый, слепой экземпляр в «Новый мир». И за один месяц ее прочитали пять членов редколлегии. И они позвонили мне и вызвали меня туда. Я читал отзывы. Критик Верещагин (вы не знаете, есть такой критик?) написал: «Эта повесть о смысле жизни, и таких повестей, во всяком случае в нашей литературе, не было». Вы знаете критика Веру Смирнову? Нет? Так она написала: «В нашей литературе мало книг такой искренности». Мою рукопись читал Твардовский! Но когда я приехал в Москву, им стало не до меня, потому что Твардовского сняли. И я уехал обратно, а через год рукопись мне вернули. И у меня был страшный период депрессии. Моя жена даже поняла так, что меня надо спасать. Я все время уходил, и она меня искала в самых странных местах. Однажды я жил на свалке с нищими. Целую неделю. Но я ничего не помню. Жена спасла меня. Я стал жить нормально.
Но оказалось, что это временно и я не могу остановиться. Я написал несколько романов, и каждый раз чем ближе к концу, тем сильнее мне хотелось уйти. И я уходил не помню куда, а жена искала меня. Это парадокс. Я не могу не писать, но, когда я пишу, я иду в могилу, потому что нет решения того, о чем я пишу, ни в жизни, ни в литературе. И я бы, наверное, умер, но я стал сочинять притчи.
И сказал Гаврила Аронович:
— Однажды в детстве мы играли в прятки. Я спрятался за дерево так хорошо, что дети никак не могли меня найти. Я так радовался! И уже настал вечер, они все кричали мне: «Гаврик! Гаврик!» Но найти меня не могли. Я так и остался спрятанный. Потом настала осень, пошел снег. Все замело. И однажды я слышу, мимо идут люди, и они говорят: «Помните, мы играли здесь в прятки, и Гаврик так хорошо
