навязываете? Ну что у вас хорошего? Телевизоры у вас плохие, тряпки — плохие, еда — отвратительная!» Мой приятель, человек основательный, таким нестандартным напором озадачился: он с ними как с людьми, Шипка все-таки, Алеша… «Танки у нас хорошие,» — отвечал он болгарам задумчиво, от чего они отвесили челюсти и, да, прав Иван, покачивая своими взбунтовавшимися болгарскими головами, сразу отвалили.
Ну ладно, не любили, но боялись. Так нам и виделась какая-нибудь американская мамка, которая пугает на ночь своего разбушевавшегося бэйби: «Спи, май дарлинг, слядко-слядко, а то русские придут! У!»
Но тут как-то в поезде, идущем по Германии, спрашивает меня одна поджарая американская леди, отбившаяся от своей стариковской кочевой тургруппы: «Вы откуда?» Я ей честно сознался. У старушки глазенки засверкали: «Как интересно! А где это — Россия?» Вот… как ей объяснить? «Москва! — говорю. — Длинная рука Москвы!» — «А-а! Подождите… Россия… Это где-то в Сибири, угадала?» Это же надо какими американский бэйбенок представлял идущих за ним русских! Волосатые, руки до полу, с медведями и волками на поводках, с большими дубинами, топ-топ из своей Сибири, на липовой ноге. У!
И вот она настала, эпоха похмелья. Трезвеющие люди захотели узнать правду. А это всегда — беда. За новое знание мы хорошо расплатились…
Как жить теперь дальше поколениям брошенных душ, умоляющих в страшной тоске: назад, назад, в Сады Скорпиона. Они хотят туда, где было им хорошо. Где они реяли гордо. Между молний.
Трагедию дедов и отцов запечатлел в возвышенном гимне некий школьный оболтус, песнь его с диким воодушевлением распевает поутру моя малолетняя дочь: «Над седой равниной моря гордо реет жирный пингвин! Он и сам уже не помнит, как он смог с земли подняться. Гордо реет третьи сутки, потому что он не знает, как сажать себя обратно».
Мир раскололся. По одну его сторону — толпы старых дураков, по другую — такие же толпы дураков молодых. И так хочется начать дубасить друг друга. За что? За то же самое. «Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе!»
Дочь моя, создание нового этноса, уже явившегося на Руси, куда несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается, летит и уносится ветром… И я остаюсь один со своим разваливающимся миром. Я не знаю, что с ним делать.
Я слышу стук в дверь. Это входит мой брат. Его зовут — Одиночество. И все же я ему рад. Я говорю ему: «Брат, ты что-то зачастил ко мне. Подари мне свой портрет, и я повешу его на стене». Он отвечает мне: «Брат! С тобой стряслась беда. Но я не брошу тебя, я останусь с тобой навсегда. О, да!»
Старый блюз. И сочинитель его умер давно. И все они умерли. Каждый со своим.
Утренний, ни с чем не сравнимый кайф — не торопясь, развалившись в кресле, обзванивать перед Новым годом любимых. Не по новой телефонной книжке, где реденькие записи, последний срез знакомств, а по старому, доброму, распухшему, расползающемуся гроссбуху.
Алексей Иванович Аджубей, Алена Бакшицкая, Зиновий Гердт, Майк Науменко, Сан Саныч Иванов, Сережа Курехин, Юрий Владимирович Никулин, Шнитке Альфред Гарриевич (Дм. Ульянова, д. 4, корп. 2, подъезд 2, эт. 11, кв. 155, т-н: 137-48-17, звонить через два гудка)… И дальше, дальше. И все они умерли, умерли… Возле каждого номера черной каракулькой церковный крестик. Утонули во времени. И не со всеми я расплатился. Это сколько ж тому назад после ночной репетиции в Студенческом театре МГУ Юткевич сунул мне, студенту, трешник: возьми такси. Так я ему трешника и не отдал.
Мимолетности, сны. Ночь. Спящая промороженная Москва. «От двери цокают копытца, мохнатый кто-то. Вор? Иль бес? И вдруг обнюхал наши лица, зубами пискнул и исчез…» Пистолетный шлепок на Ходынке. Далеко слышно. «Аукцыон» в казино на ипподроме. Под тяжелые волны, потряхивающие пол, мальчики с пальцами топчутся, как слоны на лесоповале. Как Бэтмен проносится Гаркуша, а над головами мечется распоясанный Федоров: «Остановите самолет, я слезу!!!»
А самая нежная песня была у них лет десять назад: «Я стал предателем». Такой весь в ожидании, на цыпочках, весь в лентах, синих гирляндах, смехе далеком, вальс такой, новогодний: «И я случайно в давешней чайной понял секрет: нас просто нет, вот беда. И в принципе не было вообще никогда…»
Вот созданное на двадцатом этаже «Молодой гвардии», в буфете, Всероссийское общество тупых. Все-тупейший, тупейшие первой и второй степени, просто тупые, девочки-тупышки. Цель общества: борьба за возрождение культуры коми-пермяков. Особенно, помню, нас пермяки умиляли. Беззащитные. Едят где- то там свои пельмени. Кто-то предложил создать для них письменность. Согласились на том, что деньги, нужные для беззащитных братьев, соберет великая акция «Москваль за нами!». На пустыре, у подножия здания, 26 добровольцев должны будут повторить подвиг героев-панфиловцев, не пропустив армаду фашистских танков никуда. Танки, снаряды, патроны, пулеметы, гранаты, коктейль Молотова, добровольцы — все настоящее. Стоимость зрелища из окон буфета на двадцатом этаже мы оценивали где-то в миллион баксов с носа. Богатых ценителей истории собрать не составило бы труда, останавливало отсутствие главной завершающей детали: по железнодорожной ветке, огибающей пустырь, должен был въехать в самый разгар битвы бронепоезд «Матрос Железняк», чтобы шквальным огнем накрыть все это безобразие.
Достать бронепоезд не брался никто.
Длинная жизнь, протекающая в нежных подначках, забавах, тоске и печали.
Кстати, Курехин утверждал, что изображений Ленина в стране было совсем не много, а мало. Просто стояли они, бронзовые, глиняные, деревянные, — не там, где надо. Вот представьте, влез альпинист на рекордный пик, а на острие — Ленин с указывающей вверх рукой. Нырнул водолаз в страшную водную тьму, вгляделся, а на дне — Ленин. А-а-а!!!
На фестивале финско-советской дружбы Курехин бережно поднял вверх свои руки и объяснил обалдевшим финнам: «Это протезы. Руки я потерял еще в детстве, протезы подарили мне рабочие-умельцы завода „Красный пролетарий“. Благодаря им я могу теперь виртуозно играть, потому что в движение они приводятся просто дыханием, смотрите, вот я выдыхаю, и мои пальцы делают этот трудный пассаж». И он начинал глубоко и трудно дышать, а протезы играли блюз. А Сережа никогда не мог спокойно слышать блюз, он всегда принимался плакать от этой простой негритянской музыки. А протезы его клевали клавиши, как птицы, и все финские корреспонденты потрясенно рассказывали в своих финских газетах о феноменальном русском пианисте.
Слава Полунин собирал толпу на площади на великое зрелище «Тачки», великий забег с тачками, чемпионат мира, катастрофу, апокалипсис, возникающий из ничего, на пустом месте. Его тряпичные ребята с криками, что всех сейчас задробят, кидались наперегонки со своими тачками, и далее — понеслось! Сначала они просто сталкивались и орали друг на друга, от тачек отлетали колесики, потом что-то принялось гореть, взрываться петарды, все круче и громче становилась беспощадная гонка, и вот уже на площади, еще десять минут назад безмятежной и ухоженной, дым валил, нагромождалась свалка, и уже все гремело, пылало, и подъезжали пожарники, и заливали все это безобразие пожарной пеной, и ошалевшие зрители вдруг принимались носиться по облакам этой пены, а ее все прибывало, она уже покрывала их с головой, они теряли друг друга, потом там, внутри, вдруг принимались раздеваться, и нырять, и валяться в белых волнах, хохоча, как гиены.
А можно бы жить хорошо… В одежде из рыбьего меха, из тихого говора, смеха. Под этим танцующим снегом. Под этим торжественным небом. Да.
Хотя помню поединок в городе Гусь-Хрустальный. Жена ветерана хрустального производства
