Искушения и искусители. Притчи о великих

Я — очевидец. Для чего я должен все видеть и помнить? Я не знаю. Может быть, для Бога; когда помру, я ему все расскажу.

Я опущу восторг, упоение любовью, успехом, молодостью, стихами, весенними лужами, все, что мы тоже пережили. Об этом расскажут Ему другие. Я о своем.

Не знаю только, понравится ли это Ему?

Рождество 1984 года

Как всякий истинный художник
Рисует истовейший дождик
Иль груды морд, что прут, горя,
В густом наваре января,

Так ночь усердно и шершаво
На стеклах вяжет зыбкий смысл,
В надбровьях гаснущую мысль,
Под сердцем зябнущую жабу.

Век умирает как звезда.
И проступает та черта,
Где совмещает нет и да
Глазниц орущих пустота.

Спят, погасив глаза квартиры,
Водою черной налиты.
Все сон. Спят мира командиры.
Кумиры спят. Усни и ты.

От двери цокают копытца.
Мохнатый кто-то. Вор или бес?
И вдруг обнюхал наши лица.
Зубами пискнул. И исчез…

О национальной гордости великороссов

Страна, где каждый день кого-то убивают. И каждую ночь. Малых сих и великих. Вот Талькова убили. Что-то он пел под гитару. Про Россию. Ну, убили. Пора бы привыкнуть.

Но рыдают толпы фанатов. Женщина звонит в редакцию по утрам: как жить, он ей снится каждую ночь? «Память» под предводительством пузатого человека в черной рубашке толпится у гроба. Господин Васильев, это политическое убийство? А ка-ак же!

Вот этот господин в черных очках, как говорят присутствующие, Талькова убил. Тоже толпится на кладбище. Он обнаружил, что Тальков его не уважает. Ну и убил.

Тальков пел себе про Россию, пил водку, во хмелю становился бешен. Говорят, когда господин в черных очках потребовал к себе уважения, Тальков тоже был бешен, говорят, он вообще всегда… Все-все- все. О мертвых только хорошее.

Много мертвых. Все больше их на корабле. Корабль мертвых. Поговорим о живых.

Страна, где, взяв друг друга за горло в заблеванном подъезде, спрашивают жарким шепотом, брызгая слюною в лицо: «Ты меня уважаешь?» Где никто никого никогда не уважал. Где никто никому не верит, где все друг на друга плевали, где одна тоска — чтоб уважали.

Где народы, преисполнившись титанического самоуважения, требуют отныне выговаривать: Таллинн, Башкортостан. Почему Англия ни от кого не требует называть себя Инглэнд, а англичан инглишменами? Почему ее не коробит, не выворачивает наизнанку от ненависти к народам, называющим ее согласно своим языкам и традициям?

Я уважаю Англию. Я не уважаю народ, который не уважает меня. Мой дом, мои привычки, мой язык.

Страна, где все хотят, чтобы их теперь называли господами. Господа из Санкт-Петербурга, господа из Екатеринбурга, вы уже стали добрей и умней? У вас переменились манеры? Из уст ваших перестала ползти словесная блевотина? Десятки лет мы сочиняли себе все новые изумительные имена. Нам мало?

Господин Васильев, а что, если прямо тут же, на кладбище, взять и потребовать от господ кыргызов впредь именовать нас русичами, например, а не будут, в морду?! Слабо?

Мы, опрокинутые в бездну самоуничижения. Бедные, угрюмые дураки. Корабль дураков, мчащийся на всех парусах, теряя оснастку, превращаясь в лохмотья, в дырявую тень.

И многих еще похороним, если не остановимся. Дураки, дураки…

А можно бы жить хорошо
Под этим танцующим снегом,
И сытым троллейбусным бегом
Свершать путешествий вершок…

Под этим танцующим снегом,
Укрывшим от выпавшей доли,
Уж боле — ни счастья, ни света,
Но вволю — покоя и воли.

И сытым троллейбусным бегом
Несутся застывшие люди…
Мир вашим случайным ночлегам,
Где снам остановки не будет.

Свершать путешествий вершок —
Какое больное блаженство!
Святое мужчинство и женство,
Растертое тьмой в порошок…
2
А можно бы жить хорошо
В одежде из рыбьего меха,
Из тихого говора, смеха…
Под этим танцующим снегом,
Под этим торжественным небом,
Где все уж готово к побегу.
Послышится Божий рожок…