если мы назовем его вашим племянником?! Допустим, приехавшим из Ламоко?! У вас там нет родственников?!
— У меня был двоюродный брат в Картане, — качает головой Фарина, — но он погиб в рудниках. Еще пятнадцать лет назад.
— Прекрасно! — одобрительно киваю я. — То — есть, я хотел сказать — мои соболезнования. Но у него вполне мог быть сын, о котором вы не знали. Ну, незаконный, от любимой женщины. И когда мальчик подрос, мать на смертном одре рассказала ему, кто был его отец, и что в столице у него есть тетя. Бывает такое?!
— Да, но брат не был женат! Почему бы он ни признал своего сына? — сомневается Фарина.
Да, действительно, загвоздка. Афийцы любят своих детей, и если уверены в отцовстве, им достаточно сказать об этом священнику в любом храме. Он тут же внесет соответствующую запись в свиток. И ребенок автоматически перестает быть незаконнорожденным. Но ведь могут же быть обстоятельства, помешавшие брату Фарины это сделать?!
— Ну, а если, ваш брат не знал, что у него будет сын?! Допустим, отец девицы перевез семью в другой город, когда она сама еще не поняла, что беременна? Или насильно выдал ее замуж за выгодного жениха и тот увез жену подальше?! А у девушки остался только браслет на память о любимом?! И она одна знала правду, кто отец ее ребенка? — фантазирую я.
— И мальчик приехал ко мне, когда узнал про казнь, — подсказывает она, невольно заражаясь азартом создания легенды.
— Правильно. Только он уже несколько лет как покинул свой город, сбежав после смерти матери на торговом судне. Это, чтобы никто не начал копаться в его прошлом. А как звали вашего брата?! Кстати, вам он мог рассказать о своей любви, и поэтому, увидав браслет, вы сразу поняли, что перед вами племянник.
— Да, да — уже обживает в своем сердце эту легенду Фарина. — А звали брата Гридас Карзи.
— Чудесное имя. Девушка могла назвать сына в память об отце Гриден. А фамилию Карзи можно записать в любом храме с вашего согласия. Ну как, подойдет?! Гриден Карзи! По моему неплохо. А то, что вы зовете его Рикен, ну это вы попросили его разрешить так называть в память о сыне. Вы этого хотели, Фарина?!
— Нет, — неожиданно отвечает она, — то — есть, да, всё это правильно, у мальчика будет законное имя, но я говорила про другое. Вы изменили его лицо, я понимаю, так нужно, мне даже нравится, он стал еще красивее, я думала, это невозможно... Только... изменить его внешность мало. Это чувство..., ну к королеве, ему самому не справится... я вижу, он страдает... если бы ... ну вы понимаете... — она смахивает слезинку с глаз и отворачивается к фонтану.
Так. Вот теперь, кажется, понимаю. Мамочке жаль сыночка, он мучается оттого, что девушка, которую он любит, не узнаёт его с новым подбородком. И я должен быстренько стереть из его памяти все воспоминания об этой любви. И все заживут счастливо. Единственное, чего она не допускает, так это того, что человек только сам имеет право решать, что для него лучше. Забыть любовь и жить счастливым как идиот, или быть несчастным, но помнить, как это было прекрасно, когда тебя любили.
— Простите меня Фарина, — говорю я тихо, — но этого я сделать не могу. Даже если бы хотел. Менять память человека означает убить его как личность. Тело будет жить, и может, даже будет счастливо, но это будет совсем другой человек, вы должны это понять. Это все равно, что вылить из кувшина молоко и налить чай. С виду тот же кувшин, но суть совсем другая. И еще, такое нельзя делать без согласия человека, а я никогда не поверю, чтобы Трик согласился. Простите.
— Это вы меня простите, — вытирая слезы встает Фарина. -Я, наверное, кажусь вам такой глупой, но у меня все время болит за него сердце.
И стремительно уходит, не ожидая, что я придумаю, чтоб ее утешить. Я без прежнего удовольствия допиваю остывший кофе, и, поглощая пирожки, начинаю обдумывать план дальнейших действий. И вдруг чуть не подавившись пирожком, подпрыгиваю на месте. Тьма меня забери! Я тут прыгаю в спортзале как клоун, занимаюсь душещипательными разговорами с кухаркой, а в башне меня ждет связанный шпион! Стремительно сорвавшись со скамьи, лезу под куст, где последний раз видел Малыша, и нахожу его наполовину закопавшимся в рыжую, едва просохшую почву. Несмотря на сырость, в ямке ему нравится и мне стоит больших усилий выманить черепашку оттуда.
— Чем ты там занимаешься, Эзарт?! — раздается над моей спиной заинтересованный голос Трика.
— Проверяю, как ты делаешь свою работу, — рычу я, на коленях выползая из-под куста с Малышом в руках.
— Какую работу?! — непонимающе смотрит секретарь.
— Где песок, который я просил тебя насыпать в саду?! — пытаясь хоть немного отчистить безнадежно испорченную одежду, сердито интересуюсь я.
— Какой... а разве ты говорил серьезно?! — упавшим голосом бормочет Трик.
— А разве я хоть раз говорил несерьезно?! — возмущаюсь я, направляясь к дверям.
— Но ты ушел в тюрьму, и я... — плетется за мной растерянный секретарь.
— Я ушел в тюрьму, и попросил вас покинуть замок. — Продолжаю накачку, поднимаясь по лестнице, — Но, пользуясь моим дружеским отношением, вы решили никуда не уходить. Хорошо. Остались, и, вместо того, чтоб сделать то, что я просил, отправились собирать по городу пациентов доктора Каса. И еще зачем- то рылись в моей спальне.
Последнее обвинение добавляю просто так, чисто интуитивно, но, оглянувшись на притихшего Трика, понимаю, что неожиданно попал в точку. Так вот откуда взялся на моей постели ушани! Интересно, что же они хотели найти в моей комнате?! Или просто как дети, попавшие в лавку волшебника, трогали все подряд?! Но весь фокус в том, что вещи, которые им не стоит знать или брать, хорошо защищены. Мои шкафы и ящики открываются только моими руками, для этого они оснащены специальными идентификаторами. Так что любопытные туземцы только зря потратили время. Но, разумеется, я не собираюсь вменять им это в вину. Таковы уж все афийцы, слегка суеверны, чуть больше консервативны, но в основном независимы и любознательны. И именно эти их качества и импонируют мне больше всего.
— Приведи ко мне Бамета, — бросаю Трику, запирая Малыша в его комнате.
Едва успеваю снять грязную одежду, как раздается стук в дверь. Быстренько он однако обернулся, вот что значит хорошая головомойка, усмехаюсь я, и крикнув, — Входите, — отступаю за распахнутую дверцу огромного платяного шкафа.
Однако, спешно натягивая на себя чистые вещи слышу голос доктора Тормела, а вовсе не Трика.
— Садись сюда, — заботливо суетится доктор, и, видимо не найдя меня взглядом, тревожно спрашивает: — Эзарт, вы где?
— Здесь, одеваюсь, — бурчу я, догадываясь, кого привел мне старый хитрец.
Я и сам намеревался взглянуть на его пациентку, но теперь, возмущенный назойливостью Тормела собираюсь немного проучить партизана. Пусть не считает, что мной можно беззастенчиво манипулировать. Не торопясь заканчиваю одеваться, и, закрыв шкаф, поворачиваюсь к доктору, намеренно не замечая тонкую фигурку примостившуюся на краю кресла.
— Здравствуйте доктор, — сухо приветствую его, — вы что — то хотели?!
В этот момент в дверь снова стучат, и, получив разрешение, деликатно входят Бамет и Рикен.
— Да мы только... — заторопился Тормел, уяснивший, наконец, что явился не вовремя. — Это Ланала Дак, она уходит и хотела вас поблагодарить.
Что-то слишком быстро она излечилась, соображаю я, небрежно оборачиваясь к докторской протеже с заранее заготовленной скучающей миной. И, как мышь в мышеловку, попадаюсь на ясный свет серых глаз. Эти измученные недомоганьем, огромные на высохшем личике глаза смотрят с такой невообразимою мудростью и добротой, что мне становится бесконечно стыдно. А девочка, поднявшись с кресла, светло улыбается бескровными губами и тихо шепчет:
— Спасибо за все, мне стало легче. Прощайте.
Она успевает сделать только пару шагов, как я уже опомнился и принял решение. Как там говорит Симон, до царя далеко?! И, в крайнем случае, Бенгала не самое худшее место в этой галактике.
