и страшнее того, что есть, вряд ли что может быть.
Девушка помолчала и раздумчиво, как бы отвечая собственным мыслям, тихо продолжала:
— А если что случится, то тоже не страшно. Так жить, как мы сейчас живем, дальше нет сил. Ты помнишь, мама, как-то давно я рассказывала тебе про Испанию?
— Забыла что-то.
— Лет пять тому назад испанский народ боролся против своих же испанских фашистов, которым помогали итальянские и немецкие фашисты. Бойцам народной армии становилось все труднее. С каждым днем сжималось вокруг них фашистское кольцо. И вот, в самую трудную минуту на фронт пришла бесстрашная женщина-испанка и сказала бойцам: «Солдаты, дети мои! У нас фашисты хотят отнять самое дорогое — право жить. Но мы не отдадим этого права, мы любим свободу и не станем рабами. Крепче сжимайте в руках ваше оружие!» И дальше она крикнула: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Эти слова Долорес, так звали женщину, облетели все уголки фронта. И ты знаешь, мама, республиканцы так дрались, что весь мир был потрясен их стойкостью и мужеством. И мы теперь, мама, говорим: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
Дарья Ефимовна слушала дочь. И от ее горячих слов уходило прочь горе, легче становилось на душе, и жизнь не казалась такой беспросветной, и во всем существе старой женщины поднималась материнская гордость.
— Поступай, Поля, как знаешь, — согласилась мать, — только будь осторожнее.
На улице гомонили.
Мать с пугливой поспешностью поглядела в окно.
— Пошли к Надьке, сейчас сюда явятся.
Поля накинула шерстяной платок и на ходу сказала:
— Помни, я ночевала у тетки в Кумарах.
— Иди, иди скорее.
Поля прошла в сарай, влезла на чердак и глубоко зарылась в солому.
Она слышала, как к ним заходил Семен Романенко и как выходил из хаты, скверно ругаясь.
Потом все стихло.
Сжавшись в комок, Поля постепенно замкнулась в круг своих мыслей и чувств. Это были мысли о её будущем. Раньше все казалось простым и ясным: она кончит школу и уедет учиться дальше. Потом вернется в Крымку и станет учительницей литературы и родного языка.
Но теперь эти мечты оборвались. Чужие люди пришли в Крымку и стали хозяйничать на ее родной земле. Душа девушки наполнялась ненавистью, до боли сжимались зубы, а голову жгли слова: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
Глава 15
ПРИКАЗ № 1
В один из хмурых осенних дней на столбах, на дверях некоторых хат, а то и прямо на стволах деревьев появились расклеенные серенькие бумажки.
Приказ № 1
Ставлю в известность население районов Первомайского, Врадиевского, Доманевского и Кривоозерского, что все эти районы объединены в одну административную единицу, называемую Кривоозерский уезд.
По приказу губернатора Транснистрии за № 1113, я назначен префектом этого уезда и сегодня вступаю в управление им, имея резиденцию в городе Голте (Первомайск).
Прошу всех граждан нового уезда сохранять самый строгий порядок и дисциплину, сдать все оружие в течение двух дней в городские органы полиции и сельские управления, а взамен я им гарантирую целость их имущества и спокойную жизнь
Те граждане уезда, которые доброжелательно откликнутся на мой призыв, найдут во мне отзывчивого отца, который поможет им словом, делом и советом, а те, которые воспротивятся, будут сурово наказаны по законам военного времени. Дан в нашем кабинете 15 октября 1941 года. Уездный префект.
Всполошил, поднял Крымку этот маленький клочок бумажки. В двух десятках строчек, набросанных неровным и неясным шрифтом, ясно было сказано то, чего так страшились люди. Неволя, с которой не могла примириться свободная душа советского человека, глядела сквозь эти строчки.
От хаты к хате разносилась недобрая весть, из рук в руки переходили сорванные бумажки — приказ уездного префекта. Невыносимо было в эти минуты оставаться в одиночестве, тянуло поделиться с другими большим горем. Тайком собирались в хатах и, закрыв наглухо окна и двери, говорили:
— Люди добрые, что же это делается? Района нашего Первомайского не стало, в Кривоозерский уезд переладили.
— Да и слово «уезд» мы давным давно забыли, — негодовали старики.
— И давненько же, деды, мы такого лиха не видели у себя.
— Отцом, говорит, буду для вас, батьком родным, коли мне покоритесь.
— Хорош батько, коли смертью пугает.
— Не спросил нас, злодюга, желаем ли мы к нему в сыновья да в дочки пойти.
— Может, кому этот самый префект и лучше отца родного.
— Вот, к примеру, таким, как Яшка Брижатый. И дом ему прежний новые хозяева вернули, и мельницу снова откроет. Как при царизме, помяните слово.
До поздней ночи потревоженным ульем гудело село. И спать укладывались с одной мыслью, что все самое дорогое и родное отнято, все святое грубо растоптано. Никто не мог предположить, надолго ли это? На месяцы? На годы? Одно пока было понятно всем, что отсюда начинается дележ родной колхозной земли. И как ржавые звенья давно позабытых кандальных цепей царской России, лязгали слова: «уезд», «жандармерия», «полиция».
— Ну, Парфуша! Выходит, что мы с тобой на жительство в какую-то Транснистрию переехали, — с дрожью в голосе сказал сыну Карп Данилович Гречаный.
— Я думаю, что ненадолго, тату, — ответил Парфентий.
— А если надолго, сынок? Что будет тогда?
— Этого не может быть, этого не будет, тату, — поправился Парфентий, — мы все не хотим этого, — он сказал это с такой убежденностью, что Карп Данилович, как ни был подавлен, улыбнулся словам сына.
— Как же оно может так скоро кончиться?
— Конечно, само оно не кончится. Для этого, тату, много трудов потребуется, и сил много нужно.
— Ох, трудно, — вздохнул отец, — ведь оно вон куда зашло, власть свою устанавливают, порядки свои заводят, злодюги. Говорят, немец под самой Москвой находится и скоро там будет.
— Кто сказал?
— На днях офицер показывал на карте и говорил, что немецкая артиллерия уже бьет по городу.
— Это брехня, тату, не верь. Им надо дух у своих бандитов поддержать, а нас подавить, вот они и брешут, хвастаются. На самом деле все иначе, тату. Ты же слышал, как им здорово досталось под Одессой.
Парфентий помолчал и, глянув отцу в глаза, продолжал:
— Как можно, тату, даже подумать… Москва… Ну, Смоленск. Житомир или Чернигов наши оставили временно, наверное — так нужно было. А… Москву нельзя отдать фашистам. Да там столько заводов, фабрик, музеев, там наше правительство, там Центральный Комитет партии, Центральный Комитет комсомола. Тату, там Кремль, а у кремлевской стены мавзолей. Там спит наш Ленин, тату. Да как можно Москву? — Голос Парфентия дрогнул, ясная голубизна глаз подернулась влагой. Парфентий отвернулся
