— Сдается мне, до войны я вас на областном совещании встречал. — Старик лукаво улыбнулся. — Из партийных вы товарищей… — Платон Петрович помолчал, затем тихо, приникновенно добавил: — Я хороших людей много видел. За них и хату отняли, и самого чуть не повесили.
Костюченко и до этого слыхал, что Платон Нечитайло прятал у себя патриотов, за что чуть не поплатился жизнью.
— Вижу, что вы честный и верный человек, поэтому говорю с вами прямо и открыто, как коммунист, — сказал Костюченко.
Старик беспокойно поднялся, обошел вокруг шалаша, проверил, не слышит ли кто.
— У меня был сын коммунист. Все, что нужно, я сделаю.
— Помогите мне связаться с нужным человеком.
— У меня есть один хороший человек. В прошлом году он попал ко мне раненый, и я его прятал у себя две недели.
— Где он теперь?
— Работает в Саврани лесничим.
— И фамилию его знаете?
— Знаю. Шелковников Алексей Алексеевич.
При уходе Костюченко не удержался, чтобы не обнять старика крепко, по-сыновнему.
В первый же воскресный день Костюченко ехал из Байбузовки на савраиский базар. Повозка, доверху нагруженная арбузами, тряслась по ненакатаниой после дождя шероховатой дороге.
В повозке, примостившись к переднему уголку, сидел худощавый, с небольшой реденькой бородкой, дед Платон Нечитайло. Он поминутно трогал вожжи, причмокивал губами, погоняя лошадь. Костюченко шагал рядом, держась за край повозки.
По уговору с Костюченко дед Платон накануне притворился, что разболелись зубы, и отпросился в больницу.
Повозка выехала на бугор и их взорам открылась Саврань, раскинувшаяся по просторной, плоской долине.
Лошади побежали под гору ленивой рысцой. У самой окраины села их нагнала пролетка, запряженная парой крупных гнедых лошадей.
В пролетке ехало двое. Средних лет худощавый светловолосый мужчина в белой фуражке и священник с тяжелым серебряным крестом на груди.
Дед Платон снял картуз и почтительно поздоровался. Костюченко, не питавший симпатии к попам и румынским наймитам, только слегка кивнул головой. Но не заметил, что человек с пролетки также с уважением поклонился старику.
— Откуда, сыны мои? — с напевностью, присущей служителям церкви, спросил священник.
— Из Байбузовки, — ответил дед Платон.
— Зело хорошие арбузики.
— Если нужно, можно завезти к вам. Оптом дешевле.
— А что, батюшка, давайте возьмем у них десятка два-три.
— Охотно, арбузы хороши, — согласился поп.
— А куда прикажете?
— Ко мне домой. Там за мостом. Спросите, где лесничий живет, вам скажут. Только часикам к двенадцати, не раньше.
Человек в белой фуражке тронул лошадей, и пролетка, обогнав повозку с арбузами, быстро покатила по улице.
— Кто это? — спросил Костюченко.
— Шелковников.
— Шелковников? Что же вы мне не сказали?
— А поп той?
— Да, да, верно.
Костюченко привстал на колени и долго смотрел вслед, пока пролетка не скрылась за поворотом.
— Вот он какой, Шелковников, поди, узнай.
— Я же говорил вам, что хорошего человека не сразу узнаешь, — лукаво подмигнул старик и весело чмокнул губами на лошадей.
Когда место на базаре было занято, три десятка самых хороших арбузов дед Платон отложил в сторону и прикрыл соломой.
— Вы гут, Платон Петрович, один управляйтесь с арбузами, а я пройдусь по базару, посмотрю, — сказал Костюченко.
Старик согласился.
Костюченко пошел по рядам, загроможденным бутылками с молоком и глиняными горшками с ряженкой. На земле, на разостланных тряпицах, лежали кучки лука и чеснока, картошки, моркови и прочих незатейливых сельских товаров.
Народу как будто бы толпилось много и видимость базара была налицо. Однако не чувствовалось того размаха, той веселой пестроты прежнего колхозного базара, когда поражало обилие продуктов, все играло красками яркими и многообразными, создавая праздничное настроение. Сейчас и оранжевая морковь, и лиловая свекла, кремовая ряженка и нежно-зеленая капуста, разноцветные фрукты, и даже сами люди — все, казалось, было окрашено в одну унылую серую краску. И базарный говор, всегда разноголосый и живой, звучал сейчас тускло и безжизненно.
Но вдруг, в самом центре базара, Костюченко заметил оживленную толпу и подошел.
Из середины толпы кто-то негромко выкрикивал.
Заинтересовавшись, Костюченко продвинулся вперед. В центре толпы стоял румынский солдат.
— Две марчи! — кричал он, принимая деньги и взамен совал в руку покупателю розовый квадратик бумажки, который вынимал всякий раз из-за пазухи мундира. И все это делал он быстро и с опаской.
Люди наперебой покупали розовые листки и тут же поспешно уходили. Но народ скоплялся, и желающих купить этот диковинный предмет становилось все больше.
Солдат, видя такой наплыв покупателей, приостановил торговлю, вытер пот с лица и крикнул:
— Пять марчи!
Оттого, что солдат набавил цену на свой товар, торговля оживилась еще больше. Люди прямо выхватывали из рук продавца волшебные листки, он еле успевал вынимать их из-за пазухи, с азартом повторяя:
— Пять марчи! Пять марчи!
И вдруг случилось что-то необычайное. Будто внезапно налетел вихрь и начал разбрасывать людей в разные стороны.
В поредевшую толпу ворвался румынский офицер и остановился против солдата. Маленький, тонконогий, он походил на петуха перед боем.
Словно ветром сдуло остаток толпы, и люди с интересом и боязнью за солдата наблюдали со всех сторон.
Офицер бросил несколько коротких фраз. Солдат стоял молча. Он слегка улыбался глупой, растерянной улыбкой.
«Ну, что же такого? Все здесь торгуют, зарабатывают деньги, и я тоже хочу. Чем я хуже других?» — казалось, говорил весь его вид.
Офицер шагнул к нему и молча ударил по лицу. Солдат не пошевелился и только чуть отвел голову в сторону. Офицер ударил другой рукой, и началась расправа. Он обеими руками, как заведенная машина, хлестал свою жертву по щекам. Но солдат стоял недвижно, как манекен, и только при каждой пощечине чуть поворачивал голову.
Это продолжалось довольно долго. Наконец уставший офицер дал солдату пинка и отпустил восвояси, даже не отобрав листовок, которыми торговал солдат.
Наблюдавшие за этой сценой люди сочувственно провожали солдата взглядами. А он ухмылялся, лукаво подмигивал и показывал зажатую в кулаке выручку, дескать, — «ну и что же, ну попало, это дело привычное, а денежки — вот они».
