— Добрый день, жинки!
Женщины сдержанно, с явной неохотой ответили.
— Водички не найдется попить?
— Найдется. Воду у нас пока не отняли, — ответила за всех пожилая женщина, разглядывая незнакомого человека с таким видом, будто он был во всем виноват.
Это была крупная, еще красивая и сильная старуха, какие часто встречаются на Украине. Она была самая старшая и, видимо, самая уважаемая из всех присутствующих здесь женщин.
— Мария, дай человеку воды, — строго приказала она девушке.
Обхватив обеими руками ведро, Костюченко долго и жадно пил.
— Фу-у-у! — тяжело вздохнул он. — Теперь можно идти дальше, вот спасибо!
— Нема за що.
— Как нема? Можно сказать, спасли человека от смерти, — пошутил Костюченко.
— Зачем умирать без толку? В такое время люди с толком умирают, — не скрывая намека, произнесла старуха и, покосившись на незнакомца, одетого не по-летнему, в пальто, спросила:
— Откуда сами?
Костюченко понял, что женщина спрашивала, откуда он родом, но ответил иначе:
— Из плена, мамаша.
— Надоело, значит, воевать?
— Повоевал и хватит. Теперь надо и пожить.
— Да вы что же, из тутошних?
— С Одесщины я, — показал он за Буг. — Там у меня семья, ребятишки.
— Соскучились, небось?
— Три года дома не был.
Женщина покачала головой.
— Нас, старых и малых, оставили, а сами до жинки? Это добре.
Костюченко понял её взгляд, полный неумолимого материнского укора.
— Ничего, мамаша, погляжу на своих, а там видно будет.
— А оттуда вам было плохо видно? — указала она на восток.
Радостно стало на душе Костюченко оттого, что эти советские женщины так враждебно отнеслись к тому, что он дезертир, бежал с фронта.
— Значит, я, по-вашему, неправильно сделал, ошибся?
— Не знаю, человече, — ответила пожилая женщина, — разные люди бывают и делают по- разному.
Она помолчала и, глядя куда-то в сторону, промолвила:
— Жалко мне воды, что дала вам.
«Нет, не пропадешь с таким народом, не пропадешь», — подумал Костюченко.
— Не жалейте, мамаша. Может, я вам за эту воду еще не раз спасибо скажу. Вижу, что вы добрый человек, и все вы тут добрые люди, потому и не хоронюсь от вас.
— А чего же бояться нас? Мы не полиция и не жандарма.
— Скажите, это селение «Бугские Хутора»?
— Нет, это «Быковы хутора», — поправила старуха, улыбнувшись.
— Как Быковы? — опешил Костюченко. — По карте они значились, как Бугские. «Неужели опять не туда попал?» — подумал он.
— А это теперь сам народ дал им такое название.
— Почему?
— А чтобы немцы не нашли их по своим картам и наших девчат не угоняли в Неметчину.
— Ну и как, не угоняют?
— Сначала не угоняли. Нагрянут, спросят, это «Бугские хутора»? Нет, говорим, Быковы. А где же, говорят, Бугские? Не знаем, говорим, поищите. Разозлятся они, погарчат и геть отсюда. А потом, видать, раскумекали, или донес кто и… угнали наших девчат в Неметчину.
Старая женщина говорила без боязни перед незнакомым человеком, с подчеркнутой гордостью за непокорный народ свой. Она, наверное, все это сказала бы в глаза любому старосте или полицейскому, а может, уже говорила не раз.
Костюченко смотрел на её обветренное, опаленное солнцем лицо и думал:
«А как же иначе может думать и говорить эта старая женщина, мать, у которой, наверное, не один сын или зять, или внук на фронте. Может некоторых из них она уже не дождется».
И таким кровным, поистине сыновним чувством и глубоким доверием проникся к ней Костюченко, что не побоялся открыться.
— Мамо, мне нужно спросить вас кое о чем.
— Спрашивайте, будь ласка.
— Только по секрету.
Женщина понимающе кивнула головой.
— Девчата, айда работать! — приказала она и все послушно принялись за работу.
— Слушаются они вас, — сказал Костюченко, когда они вдвоем отошли в сторону.
— Я у них бригадиром. В колхозе была бригадиром, и сейчас. А вы кто?
— Партизан я, мамо.
— Не шутишь? — недоверчиво спросила она, в первый раз сказав ему «ты».
— Не до шуток, мамо. Вот, смотрите. Костюченко отвернул полу пальто, обнажив наган и две гранаты за поясом.
— Вижу.
В дополнение к этому, Костюченко вынул газету и, указав на первую страницу, спросил:
— Знаете, кто это?
Глаза женщины заискрились. Она осторожно дотронулась до портрета и почти шопотом произнесла:
— Это наш товарищ Молотов.
— Вячеслав Михайлович уехал в Лондон, где будет говорить об открытии второго фронта, — пояснил Костюченко.
— Нам помогать будут?
— Должны, мамо.
— Так что тебе нужно, говори.
— Посоветуйте, где и как мне переправиться через Буг.
Женщина задумалась на минуту и озабоченно поглядела на село.
— Днем туда показываться нельзя. В хуторе сейчас полно немцев. Вот слухай. Как стемнеет, тихосенько пойдешь в село, отсчитаешь вон с того боку четвертую хату. Там живет старый Петро Малюта. Он рыбак и свою лодку имеет. Он тебя и переправит. Только скажи, что баба Горпина послала. Теперь иди и прячься до ночи. Счастливого тебе пути.
Костюченко признательно пожал руку старой Горпины и, приветливо махнув рукой остальным, зашагал.
«Нет, с этим народом не пропадешь. Такие люди не подведут», — повторял он вслух.
…Двое суток укрывался Костюченко у Малюты, пока в селе стояла какая-то проходящая на фронт немецкая часть.
Петр Малюта, семидесятилетний, угрюмый на вид старик, оказался человеком редкой доброты. Он с особой заботой и вниманием отнесся к своему гостю. И только когда разговор заходил о захватчиках, он сразу, менялся. Нависшие кустистые брови его совсем опускались на глаза.
— Война еще по-настоящему не начиналась. Русские еще не ходили в штыки. Вот погодите, как соберутся наши с силами, да как двинут в штыковую, вот тогда они, поганые, почувствуют, что такое русский солдат! — говорил старик убежденно, с полной верой в силу и несокрушимость своего народа.
А когда прочел газету, недоверчиво ухмыльнулся в дремучую бороду.
— А не обманут они со вторым фронтом?
