Транснистрию! С какими-то, как вы сами выражаетесь, сопливыми ребятишками, да еще деревенскими, не можете справиться. А еще мечтаете о победе над русскими!
Подполковник вдруг стряхнул с себя тяжелый покров солидности и равновесия. Он нервно заходил по кабинету, выкрикивая на ходу:
— Продолжайте пытать! Пытать, пока не скажут все до единого слова, пока не скажут больше, чем от них требуется! Пытать, не считаясь со средствами! Вырвать языки, к дьяволу, но все узнать! Нечего церемониться. Вам с ними детей не крестить, локотенент. Прошло то время, когда мы нянчились с ними. Сейчас нужно быть безжалостным к тем, кто идет против нас. Теперь малейшее попустительство с нашей стороны играет на руку этой банде.
Жар схлынул. Подполковник понизил голос и перешел на спокойный тон:
— Пора, пора, локотенент, кончать с этим возмутительным безобразием. Действуйте срочно и решительно, если вам дорога честь вашего мундира и собственная голова. Надеюсь, вы меня поняли?
— Понял, домпул субколонел, — не слыша своего голоса, пробормотал локотенент.
— В течение двух дней навести полный порядок в Крымке и доложить мне о раскрытии организации. У вас есть данные к этому — арестованные преступники. Понадобится моя помощь, окажу. — Префект отвернулся окну.
— Будет исполнено, домнул субколонел, — растерянно ответил Анушку и вышел.
— Ну, как? — спросил локотенента в передней адъютант префекта.
— Ничего, все в порядке, — буркнул тот.
— Вы, я вижу, не в добрый час попали, локотенент.
— Кажется.
— Положение обостряется с каждым днем, начальство нервничает, хотя и старается казаться внешне спокойным. Дела паршивы. Ногой ступить некуда — всюду предательство, диверсии. Мне думается, нам отсюда скоро драпать придется.
Анушку почувствовал некоторое облегчение от слов адъютанта. Ведь неблагополучию не только у него, а всюду. Он был доволен, что и у самого префекта под носом творятся безобразия похлеще. Вот бы вернуться сейчас в кабинет, да и спросить префекта: рычишь? А у тебя под носом что делается? Потому, что право имеешь орать на подчиненных? Что смотришь рачьими глазами? Детей с ними не крестить… А кто ездит повсюду и в кумовья к русским набивается? Не ты ли?
В раздумьи о несправедливости начальства и с обидой в сердце выехал Анушку из города в степь. Начало смеркаться. Тускнели, уходили в синеву снега. Метель унялась и только ветер, еще не потерявший силу нёс по степи поземку. Словно над туманами вставали над снежной пылью крыши хат с редкими, изорванными в клочья дымками.
Лошадь поминутно сбивалась с дороги, оступаясь в глубокий снег. Анушку со злостью хлестнул ее концом повода и она взяла в рысь. Но рысь трясла и он снова перевел лошадь на шаг.
Мысли Анушку вновь вернулись к Крымке. Полчаса назад он пообещал префекту покончить с партизанами.
Это значило, что в первую очередь нужно заставить этих двух говорить. В противном случае он арестует всю молодежь на селе и начнет пытать каждого третьего. Наконец, можно поставить на ноги полицию, крестьян, которых он считал преданными новым властям. Ведь есть же на селе люди, настроенные против большевиков, против колхозов. Он загнул несколько пальцев левой руки, вспоминая таких людей. Их оказалось мало, но они должны и могут помочь. Они многое знают из того, что делается на селе. «А этим двум щенятам я вырву языки», — решил он. Анушку въезжал в село, когда уже совсем стемнело. Едва заметно проступали из темноты занесенные снегом хаты. Кое-где в маленьких заиндевелых окошках тускло желтели огоньки. С левой стороны улицы от каждой хаты тянулись, пересекая дорогу, то круглые, то островерхие сугробы. Лошадь останавливалась, хрипела, не решаясь идти. Анушку, раздражаясь, стегал ее и она, барахтаясь по брюхо в снегу, миновала заносы.
Офицер всматривался в маленькие огоньки в окнах. Они горели попарно в каждой хате и казались глазами, смотрящими на него настороженно и враждебно.
До разговора с префектом локотененту Анушку казалось, вернее, он был убежден, что весь этот народ давно свыкся со своим положением и с готовностью подчинялся новым властям, новым порядкам. Может быть, не у всех это шло от души и личных убеждений, но так или иначе, люди мирились и работали. До сих пор румынская пропаганда внушала ему, что на захваченной территории все обстоит благополучно, а когда случались какие-то события, вроде диверсии или убийства, то та же пропаганда утверждала, что «это случайные акты отчаявшихся людей». И он верил этой, пропаганде даже тогда, когда «случаи» превращались в движение и носили массовый характер борьбы населения против оккупантов. Он верил и думал, что все здесь на его участке подвластно ему и он здесь правитель.
Теперь же, после слов матерого жандарма Изопеску, глаза Анушку раскрылись, и он увидел свое настоящее назначение здесь, на чужой ему украинской земле, никогда ему не принадлежавшей. И он понял значение слов префекта: «Вам с ними детей не крестить». Сейчас, как никогда еще, он почувствовал отчуждение. Все в этом селе утратило для него интерес, стало чужим, враждебным.
Наступил момент, когда не нужно было ломать голову, изобретая методы подхода к людям и средства расположить их к себе. Теперь единственным средством оставалась жестокость, с которой он должен будет действовать, жестокость и беспощадность. Он — жандарм, которого прислали в село для расправы с непокорными.
Анушку сдал лошадь солдату и молча прошел к себе в комнату.
— Петре! — позвал он.
— Да, домнул.
— Распорядись, чтобы собрали ко мне начальников полиций. Пошли в Кумары за Щербанем.
— Вы голодны, домнуле?
— Я ничего не хочу есть, налей стакан цуйки. В кабинете у меня тепло?
— Нет, не топлено, домнуле.
— Скажи, чтобы затопили. Я сегодня буду работать.
— Слушаюсь.
Петре заметил в начальнике разительную перемену. Локотенант был сух, малословен и замкнут. В разговоре, в движениях начальника Петре уловил знакомую кошачью собранность перед тем, как выпустить когти и броситься на намеченную жертву.
Глава 5
«Я ВСЕ СКАЗАЛ!»
Дмитрий, шатаясь от изнеможения и боли в раненой руке, стоял у двери в кабинете начальника жандармерии.
Анушку сидел в углу за столом и нервно барабанил пальцами по стеклу. Черные, со злобной искоркой глаза его сверлили стоящего.
— Так ничего и не скажешь? — спросил он.
— Я ничего не знаю, — ответил юноша.
— Я это уже слышал от тебя.
Локотенент вышел из-за стола и приблизился к Дмитрию.
— А это что такое? — кивком головы указал он на распоротый, окровавленный рукав митиного пальто. — Про это тоже ничего не знаешь?.
Юноша молчал.
— Может быть, ты это нечаянно где-нибудь? Или дома кошка поцарапала? — Офицер сдвинул над переносицей вихлястые брови-признак подступившего раздражения. — Отпираться, сам видишь, бесполезно. Подумай хорошенько и расскажи мне все по-порядку. — Он закурил сигару и твердой, необычной для него походкой подошел к окну. Заложив руки за спину, он стал пускать по стеклу густые клубы синего дыма.
