Царица я над собственной судьбой! Пусть я в своей вине не виновата, Но жизнь моя — за мой позор расплата! Не осквернит тебя прикосновенье, Под замыслом позор не утаю. Чтоб скрыть ночную тайну преступленья, Не распишу обиду я свою. Я все скажу, — подобные ручью, Из глаз польются слезы, как признанья, И смоют грязь и стыд повествованья'. Тем временем скончала Филомела — Печальница свой жалобный мотив. Ночь величаво в ад сошла. Алела Заря, сияньем кротким осветив Всех, кто внимал восторженный призыв. Лукреция одна себя корила, Что видит свет, что спальня — не могила. Восставший день сквозь щель бросает взгляды, Как бы за ней, рыдающей следит. 'О око всех очей! — она твердит. — Зачем проник в окно мое? Не надо Мое чело так жечь! Пускай блестит Твое сиянье спящим. Что за дело Дню до того, что ночь свершить посмела!' Так все ее волнует непрерывно… Живое горе чутко, как дитя, И, как дитя, капризно и наивно. Былое горе сносится шутя: Смягчает время горести, летя. А новое — пловец плохой; небрежно Ныряет вглубь и тонет безнадежно. Так и она попутно речь заводит, Вглубь горестей своих погружена. Свою беду ужасней всех находит, Всем, что пред ней, волнуется она. И все мрачней страданья глубина: То скорбь ее не знает слов, то сразу Слова бегут и фраза гонит фразу. Беспечны пташек утренние трели, Но скорбь ее безумнее от них. Они до дна доходят, и тяжеле Становятся в веселом хоре их. Желаннее для скорби скорбь других, Печаль сносней, когда идет с ней рядом Такая же подруга с скорбным взглядом. Двойная смерть — тонуть пред берегами, Пред пищей — муки голода страшней, И рана перед пластырем больней; Скорбь тяжелей перед ее вратами. Тем горе тише, чем оно вольней. Останови — и будет наводненье; Оно преград не терпит и стесненья. 'О, схороните, пташечки, под пухом В своих зобах сребристый звон рулад! Пускай они меня не веселят, Я не могу внимать им чутким ухом. Не до гостей веселых, если ад В душе хозяйки. Тяжкие печали С отчаяньем судьбу свою сковали. О Филомела! Песнь о похищеньи Поешь и ты. Приди, в моих кудрях Найдешь приют, как в ласковых лесах, И я, с землей, рыдающей от пенья, За каждый звук пролью слезу впотьмах. Ты вспоминаешь с нежностью Терея; Я вспомяну с проклятием злодея. Покуда ты, чтоб боль не утихала, Касаться будешь к колющим шипам, Я острие смертельного кинжала Направлю в грудь; и, дрогнет ли он сам, Иль на него паду я, — голосам Двух наших душ в один аккорд согласный Дано излить порыв сердец несчастный. О птичка! Днем тебе как будто стыдно При людях петь. Умчимся вдаль с тобой, В пустыню, где дорог и троп не видно, Где ни жары, ни холод ледяной
