– Как ты можешь такое предлагать? Узы, связующие отца и сына, священны.
– И потому все мое – оно и ваше тоже?
– Это низко с твоей стороны. Речь совсем о другом. – Тяжело дыша, Сэмюэл Айрленд поднялся из-за стола. – Тебе может понадобиться моя помощь. Совет. Кто знает, что еще тебе подвернется?
– К примеру, любовное письмо к Анне Хатауэй?[76]
– К кому?! Прости, не расслышал, – Сэмюэл поспешно опустился на стул.
– Точнее, не письмо. Записка. Несколько нежных слов. Не мог же я позволить мистеру Малоуну заграбастать все разом.
Сэмюэл Айрленд громко расхохотался.
– Славно сработано, Уильям! Даже меня перехитрил. Доставай-ка. Дай мне хоть взглянуть на нее.
Уильям вынул из кармана записную книжку в кожаном переплете и раскрыл. Там лежал обернутый в тончайшую, как паутина, ткань листок бумаги, к которому едва видной ниточкой была прикреплена прядь волос. Уильям положил все это на обеденный стол. Сэмюэл Айрленд бережно развернул полупрозрачную ткань и бумажный лист и принялся разбирать рукописные строчки:
Прядь рыжеватых волос на конце слегка завивалась. Сэмюэл Айрленд боялся даже прикоснуться к ней.
– Неужто и волосы подлинные? Прямо с
– Отчего бы и нет? Когда тело Эдуарда Четвертого подняли из могилы, волосы были по-прежнему крепкие и ничуть не утратили цвета. А ведь умер он в тысяча четыреста восемьдесят третьем году.
– Ты нашел это среди других бумаг? В доме благодетельницы?
– Конечно. Где же еще? Когда-нибудь ее дом станет местом паломничества для всех истинных почитателей Шекспира.
– Хотите знать, Роза, как она сама изложила мне свое предложение?
– Давай, выкладывай. Я охотница до разных историй.
– Она считает ниже своего достоинства терпеть чьи бы то ни было нескромные расспросы. Муж ее недавно умер, ни словом не объяснив, как и зачем он собирал старинные бумаги. Добавить к этому ей нечего, а привлекать к себе внимание она, дама благородного происхождения, не желает.
Роза пренебрежительно фыркнула и стала убирать со стола.
Сэмюэл Айрленд вновь наполнил свой фужер.
– И очень правильно делает, – заметил он. – Только вопросов все равно не миновать.
– На них буду отвечать я.
– Ее муж, судя по всему, был выдающимся коллекционером.
– Безусловно. Уж не из того жулья, что прикарманивает мелкую дребедень.[78] Мне кажется, отец, я скоро приду к определенному выводу в этом загадочном деле. В завещании Шекспира ни слова нет о книгах или бумагах.
– Знаю.
– Можно предположить, что имущество он оставил дочери Сюзанне, вместе с домом и землею.
– А она вышла замуж за доктора Холла.
– Совершенно верно. Супруги Холл, в свою очередь, завещали все своей единственной наследнице, дочери Элизабет, которая продолжала жить в Стратфорде.
Тем временем Роза Понтинг опять вернулась в столовую.
– Надеюсь, ты хотя бы сообщишь нам, где находится
– Известно, что во время гражданских войн[79] дом заняли солдаты Кромвеля. Но об этих бумагах опять никаких сведений нет.
– Ты полагаешь, служивые прибрали их к рукам? Или поджигали ими порох в своих короткоствольных ружьях?
– Нет, не совсем так. Среди членов парламента были антиквары. Один из них мог прослышать о том, что в старом доме Шекспира расквартирован полк, а дальше все проще простого. Словечко офицеру, и вот уже…
– …дверь в дом для него открыта. Кого волновала судьба листков, исписанных каким-то бумагомаракой? Возможно, одним из нечестивых папистов?
– Точно, отец. Бумаги, однако, сохранились. Но клад этот – в частных руках, и владельцы отнюдь не намерены предлагать его всему человечеству. Он передается из поколения в поколение. А потом муж моей благодетельницы нападает на его след.
– Более удачного приобретения невозможно себе представить. Хотел бы я знать, за сколько?…
Сэмюэл Айрленд подошел к небольшому окну, выходящему на Холборн-пассидж, и молча уставился на булыжную мостовую.
Роза Понтинг, уютно расположившаяся в кресле с шитьем в руках, не отрывая глаз от рукоделия, проронила.
– Сэмми, ты сам говорил мне, что бумаги только вырастут в цене. Везет же некоторым.
Не прошло и недели, как Эдмонд Малоун возвратил стихотворение Шекспира, заявив, что сомневаться в подлинности находки нет никаких оснований. При этом он подчеркнул, что хотел бы вручить драгоценный лист именно Уильяму, а не Сэмюэлу Айрленду.
– Поздравляю, сэр, ваше редкостное усердие увенчалось успехом. Мы все вам очень признательны.
– А как вам стихотворение?
– В нем выразился возвышенный гений Барда. Что греха таить, Шекспир порою смешивает высокое и низкое. Многие считают, что трагедия у него чересчур часто переплетается с фарсом. К разверстой могиле он приводит шутов, короли у него якшаются с фиглярами.
– А что, между ними большая разница?
Малоун пропустил вопрос мимо ушей.
– Но здесь перед нами образец истинной чистоты и целомудрия.
Уильям не скрывал своего счастья. Он сжал руку Малоуна и, пробормотав:
– Хочу представить на ваш суд еще кое-что, – помчался наверх. Вернулся он с коротенькой любовной запиской и локоном.
– Потрогайте волосы, мистер Малоун, – предложил он.
Но тот отказался и, словно обороняясь, воздел вверх руки. Затем быстро пробежал глазами записку и сразу понял, что за послание перед ним.
– Слишком уж она интимна. Прямо-таки ощущаю исходящее от нее тепло.
– Такое чувство, будто мы соприкасаемся с тем, кто ее писал.
– Вот именно.
Уильям не мог скрыть своей радости.
– Я показал локон изготовителю старинных париков; представьте, мистер Малоун, он уверяет, что волосы настоящие, того времени. Они чуточку толще наших.
– Не сомневаюсь, что он прав. Теперь меня ничем не удивить. Почти как у Шекспира: целое море радости.[80]
– Тут имеется кое-что еще.
Сэмюэл Айрленд нырнул под прилавок и вылез оттуда со стопкой листов в руках. Листы были сложены вчетверо и стянуты чем-то вроде шелковой нити; все они были сплошь исписаны от руки.
– Здесь вся пьеса, целиком. Это «Лир». – Айрленд-старший произнес название так, будто объявлял его со сцены. – Причем не копия, сделанная переписчиком. Нет, почерк
– Я сверил текст с первым изданием ин-фолио, – сказал Уильям. – Все совпадает, изъяты лишь ругательства и богохульства.
