– Но это правда.
– Нет. Неправда. Фантазия. Ты на этой истории свихнулся. Уже не отличаешь реальность от вымысла. Я же тебя знаю, Уильям.
– Вы меня совсем не знаете.
– Знаю твердо, что не существует способа, который позволил бы тебе неотличимо воспроизвести слог Шекспира.
– Я это проделаю прямо сейчас. Сию минуту. И докажу вам, отец, что я – автор подделки. Пойдемте со мной.
– Не пойду. Твои нелепые выдумки никого ни в чем не убедят.
– Я напишу при вас несколько строк, которые мистер Малоун объявит подлинно шекспировскими.
Неожиданно послышался шум, Уильям обернулся. Кто-то прикрыл дверь магазина и торопливо зашагал прочь.
Мэри Лэм решила, что сама отнесет письмо брата Уильяму Айрленду.
Она все-таки уговорила Чарльза написать Уильяму несколько сочувственных слов, выразить недоумение по поводу затеянного следствия, а также подтвердить свою неколебимую уверенность в подлинности находок.
– Надеюсь, я не требую от тебя слишком многого, – сказала она. – Я же знаю, что тебе сейчас дорога каждая минута.
Брат, однако же, медлил. Наконец она не выдержала и в воскресенье утром пришла к нему в спальню с пером и чернильницей. Чарльз еще лежал в постели.
– Пора, – сказала Мэри. – Больше ждать не могу. Нельзя, чтобы Уильям мучился в полном одиночестве.
Чарльз вгляделся в ее бледное, осунувшееся лицо; как бы она не расплакалась, подумал он.
– Ты наверняка преувеличиваешь, милая.
– Ни капельки. Над ним сгустились тучи. Он в опасности.
Ему не хотелось, чтобы она разволновалась еще больше; взяв перо, он написал короткое письмецо со словами поддержки и ободрения. Схватив листок с подушки Чарльза, Мэри с торжествующим видом унесла его к себе, вложила в конверт и написала: «Уильяму Айрленду, эсквайру». Затем поднесла конверт к губам и поцеловала имя адресата. Несколько минут спустя она выбежала из дома и быстрым шагом направилась на Холборн-пассидж. Как раз когда Уильям рассказывал отцу, что он выдумал даму из кофейни, Мэри Лэм ступила на порог книжного магазина; она все слышала. До нее не сразу дошел смысл сказанного. Но через минуту она молча поднесла руку ко рту, оглянулась и, поколебавшись мгновение, открыла дверь пошире.
Значит, Уильям ей лгал. Он ее предал. Она с удивлением отметила, что думает о совершенно посторонних вещах – о стайке воробьев, перелетающих из одного укромного угла в другой, об осколках стекла на булыжной мостовой, о вздувшейся на ветру льняной занавеске, о свинцовых тучах, грозящих проливным дождем. Затем, так же внезапно, ее охватила радость. Больше ничто не сможет ее задеть. Ничто не ранит. «Я выполняла свой долг не за страх, а за совесть, и теперь свободна от пут жизни», – сказала она себе.
Мэри шла торопливо, не понимая, да и не пытаясь понять, куда несут ее ноги, но вдруг остро, всем существом, почувствовала
В воздухе висела конская вонь; в конце концов Мэри поднялась и побрела домой.
Уильям Айрленд вышел из лавки и увидел Мэри: она бежала прочь по Холборн-пассидж. Он узнал ее сразу, но окликать не стал, а воротился в магазин.
Отец повернул голову, глянул на сына и медленно пошел по лестнице наверх. Уильям собрал все шекспировские бумаги, какие только смог найти. Из маленького шкапчика под лестницей достал «Вортигерна» и подложил к другим листам, которые он так тщательно обрабатывал и так старательно покрывал рукописными строками. Сложил в пачку еще не опубликованные страницы «Генриха Второго», над которыми трудился из недели в неделю, с точностью воспроизводя старинное письмо, освоенное им после скрупулезного изучения автографов Шекспира. Затем тихонько поднялся к себе и снес вниз заготовленные чернила и листы бумаги. Среди них были и выдранные из манускриптов страницы с водяными знаками елизаветинской эпохи; эти страницы он покупал на Бернерз-стрит у мистера Аскью. Сверху Уильям положил книги, на которых с любовью выводил поддельные посвящения разным персонам той эпохи, и небольшие рисунки, которые он затейливо приукрашивал. Затем взял серную спичку, трутницу и поджег собранную кучу. Бумаги занялись не сразу, но чернила и воск вспыхнули мгновенно; над кучей, заполняя лавку, заклубился черный дым. Уильям распахнул входную дверь; от сквозняка огонь загудел сильнее. Из-за густого дыма Уильям не видел, какой разгорался пожар, но по треску и гулу понял, что нешуточный. Заполыхал деревянный пол, книжные стеллажи, потом пламя перекинулось на лестницу, что вела наверх.
Мэри прошла прямо к себе и заперла дверь. А, это Тиззи зовет меня пить чай. Интересно, какой заварили сегодня? Индийский или китайский? До чего мне нравится звяканье ложечки о чашку! Нравится проводить по краям чашки кончиками пальцев.
В дверь постучали. Мэри прижалась к филенке и ощутила щекой прохладу дерева.
– Сию минуту иду, Тиззи.
– Живее, мисс Лэм, не то остынет.
– Нет-нет. Не успеет.
Дождавшись, пока Тиззи спустилась вниз, Мэри отперла дверь, тихонько прикрыла ее за собой и напряженно прислушалась.
Полминуты спустя она вошла в кухню. Миссис Лэм повязывала мужу на шею салфетку.
– Садись, Мэри, пей чай. Я поражаюсь: ты живешь в доме столько лет и до сих пор опаздываешь к столу. В чем дело? Ты нездорова? Что это такое?
Не сводя с матери остановившегося взгляда, Мэри молча открывала и закрывала рот, будто внезапно лишилась дара речи.
Раздался долгий низкий вой – это застонал мистер Лэм. Мэри подняла чайник перед собой, словно обороняясь:
– А ты не видишь, что это такое? – сказала она, обращаясь к отцу.
– Это чайник, Мэри. – Миссис Лэм подошла к дочери и ухватила ее за запястья. – Поставь его. Сейчас же поставь.
После непродолжительной борьбы чайник упал на стол, расплескав по темной столешнице кипяток с разопревшими листьями. Мэри схватила длинную вилку, на которой в пламени камина обжаривали лепешки, и вонзила ее в шею матери. Миссис Лэм без единого звука рухнула на пол. В эту минуту в кухню вошел Чарльз.
– Buon giorno! – весело произнес он.
Глава четырнадцатая
Дорогой мой де Куинси!
Вы, конечно, уже наслышаны об ужасных несчастьях, постигших нашу семью. В минутном умопомешательстве моя милая, бедная, нежно любимая сестра своими руками умертвила собственную мать. Сейчас Мэри находится в лечебнице для душевнобольных, оттуда, боюсь, ее переведут в тюрьму и – упаси боже – на виселицу. Меня Господь не лишил рассудка – я ем, пью, сплю и, как мне представляется, еще сохраняю способность судить о вещах здраво. Мой отец, естественно, впал в еще большее слабоумие, и теперь на меня легли заботы о нем и о нашей служанке. Слава богу, я совершенно спокоен, невозмутим и в состоянии справляться с выпавшими на мою долю обязанностями. Напишите мне, пусть письмо ваше изобилует выдержками из Священного Писания, – но ни словом не упоминайте того, что прошло навсегда. Я верю, что «прежнее прошло»,[122] и мне есть чем заняться помимо душевных терзаний. Даже не думайте приезжать ко мне, я вам запрещаю! Пишите. А вздумаете приехать, я к вам не выйду. Благослови Господь вас – и всех нас.
Ч. Лэм.
Когда охватившие де Куинси изумление и испуг отступили, он, не раздеваясь, лег на
