типографии Мануция.[36] Второе издание сочинений Эразма, выпущенное в свет во Франции.
Но такие книги не будили воображения Чарльза. Другое дело – старые издания английских классиков. И он снова снял с полки томик «Пандосто» Грина, который Уильям поставил было на место.
– А эта, наверно, немыслимо дорогая?
– Три гинеи, – мгновенно отозвался Айрленд.
Каков тон! Резкий, почти вызывающий, подумал Чарльз, а вслух заметил:
– На три гинеи можно накупить немало книг.
– Да, но не из библиотеки такого владельца.
Две гинеи – недельное жалованье Чарльза. Но что значит одна неделя в сравнении с возможностью стать обладателем книги, которая некогда принадлежала самому Шекспиру?
– Я дам вам гинею прямо сейчас, а остальное уплачу, когда приду за книгой.
– Не утруждайтесь, мистер Лэм. Я с большой радостью сам ее вам доставлю.
Зайдя за прилавок, Уильям Айрленд вынул конторский гроссбух в кожаном переплете, затем, к немалому изумлению Чарльза, извлек из кармана сюртука чернильницу с гусиным пером и принялся заносить приход. Какой у него прямой и четкий почерк, отметил про себя Чарльз; сам-то он выписывал счета компании совсем иначе, с большим наклоном. Он не преминул вслух похвалить каллиграфию молодого человека.
– Я перенял ее у отца, мистер Лэм. Она мне самому доставляет большое удовольствие. Но для важных деловых бумаг я пользуюсь писарским почерком, а прочие заполняю крупной круглой скорописью.
– Надо дать вам мой адрес.
– Я знаю ваш дом, – не поднимая глаз, отозвался Айрленд.
Два дня назад Уильяму Айрленду случилось отвести Чарльза домой. В тот вечер, сидя в углу пивной «Здравица и Кот» за видавшим виды столом черного дерева, Чарльз пил в полном одиночестве. За его спиной висел на стене под стеклом старинный носовой платок Вышитый на нем девиз выцвел до белизны, однако слова «получше пропекай пирог» еще можно было разобрать.
Почесывая указательным пальцем подбородок, Чарльз рассеянно смотрел перед собой. Ему часто казалось, что вот-вот он ухватит верткие непослушные мысли, образы, ассоциации, роившиеся в его голове бессвязные замыслы и выстроит их в безукоризненном логическом порядке, но это ему никак не удавалось. Он осушил очередную рюмку кюрасо; от приторного ликера к горлу подступила тошнота. Совсем не хочется возвращаться на Лейстолл-стрит, думал он. Ночью у них в доме стоит неприятный запах, отдающий помоями. Видеться с родителями тоже нет ни малейшего желания, такое чувство, будто они – преграда на его пути. Впрочем, есть еще Мэри; общество сестры ему, безусловно, по душе. Хотя порой ее заостренное внимание к нему, ее повышенная чуткость отталкивают его. Но он нуждается в ней, чтобы раскрыться, дать волю своим талантам и фантазии, чтобы стать самим собой. Мэри восхищается им, потому что хорошо его понимает. Но когда она чересчур настойчиво заявляет на Чарльза свои права – к примеру, с пристрастием расспрашивает про его друзей, – он замолкает и начинает ее избегать. А тогда она чувствует себя униженной и никому не нужной. Потому и выпадают вечера, когда он пьет в полном одиночестве.
Мысль о том, что спиртное может быть источником вдохновения, представлялась Чарльзу глупой. Он сознавал, что алкоголь ставит пределы воображению, ограничивая его рамками затуманенных хмелем ощущений. Когда он бывал пьян, то уже не видел ни подробностей, ни общей картины окружающего мира. Однако состояние это было ему в радость, Чарльз всякий раз к нему упорно стремился, ибо оно освобождало от страха и чувства ответственности. Но чего же он опасался? Своей несостоятельности. Своего будущего. Один из однокашников Чарльза, Тобайас Смит, по окончании школы не смог найти места, да и призвания ни к чему не имел. Какое-то время они с матерью ютились в Смитфилде.[37] В кабачке или в театре Тобайас держался бодро и весело, как прежде, но было заметно, что он сильно сдал. Одежда на нем износилась донельзя. Потом мать умерла, и беднягу вышвырнули из комнатушки, которую они снимали. После чего Тобайас, казалось, исчез навсегда. Но три недели назад он появился снова – просил подаяния на углу Коулмэн-стрит. Чарльз сделал вид, что не узнал старого приятеля, и прошел мимо. Зрелище крайней нужды его ужаснуло. Вот он и пьет теперь кюрасо.
Чарльз с наслаждением ощущал, что мало-помалу погружается в хмельной туман. Своего младенчества он, разумеется, помнить не мог, но догадывался, что оно, скорее всего, походило на это блаженное приятие окружающего, на счастливое согласие со всем, что есть в нашем мире. Он подошел к стойке и попросил налить еще порцию. Его тянуло поговорить с кем-нибудь; движимый этой острой потребностью, он спросил хозяина пивной, много ли сегодня было посетителей. Хотелось излить душу; хотелось громко смеяться над чужими остротами.
– Эта порция – последняя, мистер Лэм.
– Да-да, конечно.
Очнулся он на своей кровати: разметавшись, лежал, как был, в полной амуниции. Никаких подробностей предыдущего вечера он припомнить не мог. Перед глазами маячили гигантские тени, виделась чья-то протянутая рука, слышалось шепотом произнесенное слово. Уильяма Айрленда он тоже не помнил. Впрочем, Айрленда, сидевшего в пивной у самого выхода, отчасти загораживал деревянный столб, обклеенный всевозможными объявлениями: о предстоящей буффонаде, о выступлении акробатов.
Чарльз вернулся к своему столу. Закинув назад голову, выпил до капли последнюю порцию кюрасо. Потом неуверенно поднялся и, широко раскрыв глаза, двинулся к выходу, то и дело отклоняясь от курса. По дороге он громко произнес: «А теперь разойдемся кто куда».[38]
Вскочив со стула, Уильям Айрленд с великой осторожностью вывел Чарльза на улицу. Человек в таком подпитии сразу станет легкой добычей карманников, а то и кого похуже.
– Где вы проживаете, сэр?
Вопрос рассмешил Чарльза.
– Где проживаю? В вечности.
– Такое местожительство отыскать не просто.
Тем не менее Чарльз привычно двинулся по Кинг-стрит и Литтл-Куин-стрит в направлении Лейстолл- стрит, к дому.
– Вы только что процитировали Шекспира: «А теперь разойдемся кто куда». Это из «Бесплодных усилий любви».
– Неужели? Теперь сюда.
Обходивший квартал ночной страж порядка направил свет фонаря в лицо Айрленду.
– Мой друг сильно притомился, – объяснил Уильям. – Я провожаю его до дому.
Звание «друга» предполагало большую близость. Уильям крепко взял Чарльза под руку, и они свернули на Лейстолл-стрит.
Уильям не раз видел и слышал Лэма в пивной «Здравица и Кот». Тот частенько сиживал там с приятелями. Они громко обсуждали последние театральные спектакли и литературные новости, спорили на философские темы или о достоинствах некоторых актрис. Айрленд всегда приходил в пивную один и, сидя на привычном месте у входа, жадно прислушивался. До него долетали раскаты смеха и обрывки разговора, но особенно большое впечатление произвела тирада Чарльза о превосходстве прозы Драйдена в сравнении с Поупом.[39] Кроме того, Уильям понял, что Чарльз печатается в журналах: однажды тот громко обсуждал с Томом Коутсом и Бенджамином Мильтоном тему «бедные родственники», на которую ему предложили написать эссе.
– Они неизменно улыбаются и неизменно пребывают в смущении, – разглагольствовал Чарльз. – Прислуга ломает голову, как себя с ними вести, чтобы не переборщить с угодливостью, но и не задеть неучтивостью.
– Да у вас же нет прислуги.
– А что, Тиззи не в счет? Выпьем за здоровье Тиззи. За здоровье несуществующей прислуги!
Уильям и сам отправил в «Пэлл-Мэлл ревю» эссе об особенностях переплетного дела в эпоху Возрождения, но его сочинение отвергли, заявив, что для широкого читателя тема «чересчур узка и непривычна». Отказ ничуть не удивил Уильяма. При безмерном честолюбии он страдал от столь же безмерной неуверенности в себе. Жаждал успеха, но готовился к неудаче. Поэтому он слушал Чарльза со смесью зависти и восхищения; завидовал он и его товарищам, ведь в мире литературы и журналистики они чувствовали себя как рыба в воде. Вот бы Уильяму познакомиться с мистером Лэмом! Может статься, он
