еще существовали, но едва могли пошевелиться под бременем этой действительности. И все же я, бывало, подслушивал чьи-то слова, которых не могли слышать горожане, и подмечал в чьих-то глазах мгновенное узнавание или жаждущую тоску, которых не видел больше никто.
Но души их почувствовали мое присутствие, и некоторые из них приподнялись в своих темницах, приветствуя меня. Я послал им ответный привет и вступил с ними в разговор. Их подопечные, которых мы стремились понять, нас, конечно, не слышали. Первым, о чем я спросил эти маленькие говорливые незримые существа, было — каковы их собственные верования; но верований у них не оказалось, или же они были настолько путаными и невнятными, что лучше бы их не было вовсе. Души стыдились своей неуверенности, но, как они мне сказали, их так долго держали во тьме, что они едва узнавали одна другую.
Я хотел выведать у них побольше об истории города, но ни одна толком ничего не могла мне сообщить. Они, правда, слышали о великанах первоначальных обитателях Лондона. «Теперь понятно, — сказали они, — что это было пророчество о вашем племени». У меня было так много вопросов! Собирают ли деревья тени проходящих под ними людей? У них не нашлось ответа. Они даже не знали, как называются эти деревья. Я спросил их, считаются ли поросшие травой места священными. Я спросил, почему строения у них устремлены к небу. А птицы, которые жмутся друг к другу на крышах и площадях, — не они ли подлинные хранители Лондона? Управляют ли солнцем солнечные часы? Они не понимали моих вопросов. Вместо ответов они жаловались мне, что заточены внутри существ, не имеющих почти никакого понятия ни о божестве, ни об истине, — существ, боготворящих контроль и порядок. Они рассказали мне, что люди эпохи Крота проповедуют заботу о мире, в котором живут, но при этом убивают своих нерожденных детей и чрезвычайно жестоко обходятся с животными. Тем не менее они стремятся создавать копии самих себя средствами своей науки. Я вовсе не для того сообщаю вам об этом, чтобы обеспокоить вас. Просто я не хочу утаивать от вас никакой правды; я хочу, чтобы вы, узнав и о хорошем и о дурном, сами могли решить, был ли настоящим город, где я побывал.
Я еще раз затем вступил в разговор с этими маленькими душами, и они сказали мне, что их подопечные страдают от забывчивости и страха. Горожане то и дело становились в тупик; они жили внутри тех фантазий и амбиций, что творил сам город, и чувствовали себя обязанными действовать согласно ролям, которые им были определены. Они не понимали себя самих. Настоящее имело для них значение лишь как дорога к будущему, и вместе с тем многие из них испытывали великий ужас смерти. Они стремились двигаться все быстрей и быстрей, но цель движения была им неведома. Нечего удивляться, что их души страдали и содрогались в своих темницах. Иные из душ, с которыми я говорил, хотели одного — раствориться, исчезнуть. Когда я слышал, как люди спорили, мне видны были их потревоженные души, трепещущие у них над головами.
Помню, один раз я шел по берегу священной Темзы, на котором спали отверженные, и один юноша, проходя мимо меня, вздохнул. Его душа ощутила мое присутствие и мягко заговорила со мной: «Взгляни на реку. Я долго глядела в ее глубины и пришла к заключению, что она всегда разная. Она существует мгновение, а затем наплывают воды других рек и других морей. Как такое возможно? Как она может быть всегда одинаковой и вместе с тем всегда различной? Всякий раз свежей и обновленной?» Я не мог дать ответ, но, когда юноша и его душа ушли, стал смотреть на речную гладь. И там — впервые в этом мире — я увидел колеблющийся на воде образ моего лица. Я увидел себя в потоке времени. Я поднял голову и посмотрел на их солнце; его круг светил жарко и ярко, но я видел дальше, сквозь него, вплоть до свода пещеры. И тогда я решил вернуться и рассказать вам о том, что мне открылось.
Суд над Платоном по обвинению в развращении детей посредством измышлений и небылиц
34
Искромет. И как он дальше себя повел?
Орнат. Он стоял на берегу посреди толпы. Жаль, что ты его не видел! Он притоптывал ногами, танцевал и говорил — нет, не говорил, а пел. Голос у него как у высокого человека…
Искромет. Его дарования всегда были ему не по росту. Вот почему его свет так режет глаза.
Орнат. Изменить свою природу и вырасти он, разумеется, не в силах, но он нарочно делает упор на этой своей особенности. Он словно ей радуется. «Взгляните, — говорит, — на мое бедственное положение. Я не такой, как вы. Даже дети смотрят на меня сверху вниз». Потом он помолчал и спросил: «Но вот что занятно: кто смотрит сверху вниз на вас?»
Искромет. Что он хотел этим сказать?
Орнат. Ему одному это ведомо. Может быть, и вовсе ничего. Но внимание к себе он привлек. А затем заговорил про наукотехнику — так, кажется? С его слов выходит, что наукотехника создала пищу, одежду и все остальное.
Искромет. Где он это узнал? Его не могли этому научить. Хранители ни за что не одобрили бы такой чепухи.
Орнат. Это-то я и пытался тебе втолковать, но ты никогда не слушаешь.
Искромет. Нетерпеливый ты больно.
Орнат. Он узнал все это в пещере.
Искромет. В пещере? В какой еще пещере?
Орнат. Должен признаться, большую часть я прослушал. Я смазывал себе ступни.
Искромет. Как обычно.
Орнат. А потом он стал говорить про время. Или про бремя? Указатель бремени называется «часы». Во всем этом поди разберись. Попробую восстановить все как было.
Видите, что я держу в руке? Приблизьтесь, горожане. Это часы. Я принес их оттуда — из пещеры Крота. Нет. Не смейтесь. Выслушайте меня. Эти значки зовутся цифрами. Понаблюдайте, как бежит тоненькая металлическая полоска, описывая гармонический круг. Вот оно — время. Не бойтесь дотронуться. Чары часов не могут здесь пробудиться. Вы спрашиваете, зачем часы были нужны? Они творили вселенную! Рассмотрите цифры, расположенные вдоль обода. Не прекрасны ли их очертания? Поглядите на эту — какой изящный изгиб! Взгляните на овал. Эти цифры чудесны, ибо некогда выявляли строение мира. Если мы откроем часы сзади — вот так, мы увидим крохотные колесики и пружинки. Это механизм. Целая вселенная была некогда устроена по его подобию. Потому-то часы были в прошлом наделены великой силой. Люди эпохи Крота верили, что живут внутри времени и что время священно, потому что с ним связано происхождение всего и вся. Ну что, начали вы понимать, какая занятная то была цивилизация? Время наделяло их ощущением поступательного движения и перемен, оно же давало им перспективу и чувство отдаленности. Оно дарило им и надежду, и забвение. У них цвело нечто, называвшееся искусством, и своим существованием оно было обязано опять-таки времени. И многое другое было достигнуто благодаря времени, во имя времени, и в древности горожане, жившие в столь малом числе измерений, были заворожены им. Вот почему они создали этот ритуальный предмет — часы.
А потом Платон сделал необычайное заявление.
Искромет. Какое?
Орнат. Он сказал, что его прошлые выступления были полны ошибок и нелепостей.
Искромет. Да ты что!
