для того, чтобы формировать вкусы и умы публики! Презирать тех, кто весь мир ведет к мечте!
«Уверена, что на тебя повлиял отец!» – воскликнула она в духе какого-нибудь мемориального театра.
«Пшоу, мам! – отбивалась Нора. – Мой пап – классный спортсмен и привлекательный мужик, но он все- таки неотъемлемый член сверхбогатой мешпухи, а у меня нет ни малейшего уважения к „жирным котам“ Восточного побережья».
Рита пыталась настоять хотя бы на выборе правильной школы. Ради Бога, только не скандальный Беркли! Поезжай хотя бы в Стэнфорд! Нора обещала, но не выполнила обещания. Она присоединилась к «ударным силам Красного Беркли» осенью шестьдесят седьмого года.
– Потому что он был из Беркли, – предположил мудрый Алекс.
Ты угадал, сообразительный друг! Ревность действительно ключ ко многим загадкам. Ты заслужил награду, и потому я тебе скажу, что они встретились в Лувре, его звали Дэнни и он был студентом археологии из Беркли. Он был почти на десять лет старше Норы, то есть твоего возраста, Алекс. Он очень долго пытался получить диплом МФА, потому что был из бедной семьи и ему приходилось то год, то два работать, чтобы заплатить за учебу. Разумеется, он был марксистом, да к тому же еще и троцкистом. Он ненавидел истеблишмент США и презирал СССР за то, что тот не смог разжечь мирового пожара, а вместо этого построил полицейское государство. Ну и Нора возненавидела истеблишмент США и запрезирала СССР.
Надо сказать, что ее бунтарство возникло не только от раболепия перед первым мужчиной ее жизни. Еще в детские годы девица ощущала неестественность порядка вещей, как и неестественность образа жизни мамы и круга ее друзей, в котором ездили на неестественных машинах, считали деньги суммами, непостижимыми для большинства населения, а оно в этом кругу называлось зрителями. Пресыщенная знаменитыми физиономиями и их курьезными манерами, девочка начинала раздраженно зевать, когда речь заходила о кино. Не хочу быть марионеткой в этом кукольном театре! Лучшим удовольствием для нее было сквозануть на велике в Вествуд во время каких-нибудь гуляний, толкаться в толпе, жевать сахарную вату, дуть из горлышка коку. В школе она скрывала, кто ее родители, и однажды даже устроила скандал директрисе, когда та слащавым голоском стала спрашивать, не смогла бы несравненная Рита О’Нийл осчастливить их учебное заведение своим визитом.
Да и Стенли с его гонщиками, матросами и воздухоплавателями увял в глазах его дочери после встречи с Дэниелем Бартелмом, революционером-археологом. Мир отца уже не казался ей «дифферент». Он пользуется безобразным преимуществом сверхбогатого человека, ходит среди своих смельчаков словно средневековый сюзерен. Бесцельные приключения, бессмысленное существование!
В те дни она отвергала разные тонкости. Дэнни бухал кулаком по столу в парижских дешевых кафе, или в лондонских пабах, или в их первой обшарпанной квартире посреди оклендского гетто. Ничего не может быть грязнее, чем бегемотское богатство, каким владеют твои родители! Это просто аморальный, чудовищный, вонючий образ жизни! Миллионы простаков в поисках нового язычества создали себе фальшивую вульгарную аристократию из голливудских куколок и тупиц. А те, принимая это как само собой разумеющийся факт, вообразили себя небожителями. Со стороны твоего папочки тоже ничего хорошего не наблюдается. Корбахи стараются выглядеть как трудящиеся коммерсанты и банкиры, а на деле они не кто иные, как отвратные nouveau riches,[130] некие новые еврейские фараоны. Слушай, Нора, если ты хочешь быть нормальным человеческим существом, ты должна просто забыть о своих родителях! Посмотри, что вокруг творится! Молодежной революции такого размаха еще не знала история. Университет становится штабом восстания. Потом к нам присоединится Завод и Ферма. И мы победим! Наши ребята повсюду, в Париже, в Германии, в Японии, даже в Чехословакии, они штурмуют свинарник этого мира, который проволокой душит не только вьетнамцев, но и всех нас, наше творчество, нашу мечту, нашу мысль – все душит ебаный рыгающий мир-бегемот!
Тут Дэнни начинал трястись, хрипеть и не мог остановиться, не прибегнув хотя бы к одному из трех «раскрепощающих» актов: дуть крепленое пойло по доллару за галлон, курить «пот»[131] или трахать Нору.
Боже, какие это были волшебные дни в Беркли! Стендаль как-то сказал: «Несчастлив тот, кто не жил перед революцией». Сейчас, после стольких лет эту идею можно переиначить: «Счастлив тот, кто жил перед революцией, которая так и не совершилась». Утро начиналось перед стенками с бесконечными дацзыбао. Студенты орали и пели под гитару. Тут же происходили митинги, принимались резолюции либо по вопросу отмены экзаменов и отметок, либо по вопросу создания Народно-демократической республики Залива Сан-Франциско во главе с вождем корейского народа товарищем Ким Ир Сеном. Толпа проходила через кампус на Телеграф-стрит, скандируя: «Настанет день, когда весь Залив Сан-Франциско заживет в объятиях председателя Ким Ир Сена!»
Везде попахивало травкой. Этот запах с тех пор стал для меня ностальгическим. Толпы ребят к вечеру заполняли все бары вдоль небольших улиц даунтауна. Народ там представлял все спектры культурной революции: древние поэты «бита» вроде Гинзберга и Фирлингетти – вообрази, им было уже за сорок! – и новые мальчики и девочки из лондонского движения «Власть цветов» – Дэнни ненавидел их лозунг «Люби, а не воюй!». «Воюй с войной!» – вот был его лозунг – и тут же рядом с ними воинствующие анархисты, маоисты, чегеваристы, «черные пантеры», гомосексуалисты, лесбиянки, проповедники восточных культов, ну и просто бродяги и придурки.
Наша Норочка оказалась в самой гуще этой публики, поскольку работала официанткой в «Кафе Петуха». Завсегдатаи знали взрывной характер ее бой-друга, и это сдерживало их довольно традиционные для таких кафе порывы. Нора стала своего рода любимчиком революционного движения, «мисс Ред Беркли», тем более что она была готова в любой момент присесть к пиано и спеть «Ответ развеян ветром» или «Старайся сделать это реальным», когда весь бар громом отвечал: «В сравнении с чем?!» Интересно, в Москве тогда знали эти песни?
– Может быть, небольшая кучка завзятых «штатников» знала, – сказал Александр. – У нас были свои Джоан Баэз и Бобы Диланы. В России все перевернуто по отношению к Западу. Там я был Диланом, левым, потому что против социализма.
– Ну, не за капитализм же, Алекс, правда? – спросила она, как бы выныривая на минуту из своих собственных глаз, в которых дым «Красного Беркли» зазеркалил всю поверхность.
– Вот именно за капитализм, – пробурчал он. И погладил ее по голове. – Не важно, не важно. Продолжай свою повесть, безрассудная Нора.
Словом, для Норы университетская жизнь превратилась в безостановочный бал оборванцев. Боже, как тогда весело было на той головокружительной Телеграф-стрит шестьдесят седьмого – шестьдесят восьмого! Недавно она там побывала после двенадцати лет отсутствия. Фантастика: улица совсем не изменилась – тот же запах, те же звуки, похожие лица. Она даже заметила нескольких старых друзей, тех бунтарей- шестидесятников. Они теперь стали уличными торговцами, перед ними разложен их товар: значки с дерзкими надписями тех лет, дешевая бижутерия с навахской бирюзой, боливийские пончо, тибетские колокольчики, наборы каких-то пустынных трав, порошок из оводов, ты знаешь для чего; ты, впрочем, в этом не нуждаешься. Капитализм приспособил и революцию, ваша взяла, пятиюродный дядюшка!
Она долго ходила там в большой кепке и темных очках. Что-то все-таки там было новым, она не могла понять что, пока вдруг не подумала: как приятно колышется листва, тень листвы придает этой улице еще большую пестроту! Тут осенило: тогда там не было деревьев! Кажется, однажды мэр, вконец осатаневший от демонстраций, битья стекол и баррикад, распорядился провести древопосадки, но это были жалкие саженцы, на которые никто внимания не обращал, кроме наших собак, что бегали там вольной коммуной. И вот прошла Норина юность, прошла революция, и Дэнни который год в бегах, а деревья на Телеграф-стрит выросли и утвердились, шелестя листвой; отличные швейцарские платаны.
– Если я еще раз пущусь в лирическое отступление, ущипни меня за задницу, Алекс, о’кей?
– Ты сказала, что твой Дэнни в бегах, что это значит?
Нора некоторое время хранит молчание, и автор использует паузу для одного бестактного напоминания. Дело в том, что весь предшествующий разговор, или, вернее, путешествие в прошлое, происходил в ванне. В данный момент – тысяча извинений – вода потеряла температуру комфорта, а потом и вообще под влиянием каких-то то ли таинственных, то ли простейших причин – затычка, что ли, выскочила? – начала бурно вытекать из нашего «хронотопа» в соответствующую апертуру, оставляя два голых тела в клочках
